Форум » Игровой архив » Роза для Экклезиаста » Ответить
Роза для Экклезиаста
Генрих де Бурбон: 25 января 1577 года. Южные подступы к Бордо. Утро.
Ответов - 13
Генрих де Бурбон: Всему свое время, как сказал мудрейший Экклезиаст. Всему свое время и время каждой вещи под небом. И сложно было с этим поспорить, но Генрих де Бурбон, принц Конде, никак не желал верить, что время для войны закончилось. Напрасны были разумные доводы тех, кто указывал на то, что весна – не время воевать. Весной солдаты возвращаются по домам, превращаясь в крестьян и ремесленников, и даже дворяне вспоминают о том, что их благосостояние напрямую зависит от того, будет ли вспахана вовремя земля, засеяно поле, подрезана виноградная лоза. Все это было так… Но Конде не желал смириться с тем, что нужно возвращаться к бездеятельной жизни в вечном ожидании. Снова потянутся дни, наполненные праздностью и пустыми разговорами. А начнется ли следующая война? Он надеялся, что да. Но все же, глядя на хитрое, улыбчивое лицо кузена иногда сомневался. Для него война была целью, для короля Наваррского средством. Если найдется иное средство, более выгодное, более эффективное, война будет забыта. А для Конде это было равносильно смерти. - Мы не должны останавливаться, - с холодной яростью доказывал он де Бове, в котором, неожиданно, нашел союзника. – От нас только этого и ждут. Что за странная идея, снимать осаду Бордо? Устали не только мы, устали и наши враги. Нужно только проявить немного терпения, еще одна атака, молниеносный напор, и Бордо наш! И выход к морю, и английский флот сможет прийти на помощь, как обещала королева Елизавета. Говорить приходилось тихо, и это тоже злило фанатичного кальвиниста Конде. Здесь, после короля Наваррского, он был первым по происхождению, а по военному опыту ничем не уступал кузену. И все же приходилось его слушаться. Из союзника и родича он неожиданно превратился в подданного, одного среди многи. Вынести это Генрих не мог, уязвленная гордость жгла душу и требовала крови. Крови врагов, еретиков и католиков. Или хотя бы своей. Умереть за веру не так страшно, чем жить, не имея перед собой никакой цели.
Fatalité: Многим людям свойственно честолюбие. Не был им обделен и Франсуа де Бове, сын того самого Протестантского Байярда, героя прошлых религиозный войн, которого казнили в 1572 году на Гревской площади. Он старался хоть немного походить на своего прославленного отца, собрал свое войско, многие воины которого еще помнили его предка, и готов был доказывать, что он достоин прославленного имени и возглавлять своих солдат. Под Монпелье они вовремя появились, и присоединились к Конде, но вся слава от победы под этой крепостью досталась Ги де Торе, продержавшегося под осадой собственного брата с малыми силами невероятно долго. - Я понимаю вас, Ваше высочество, и полностью поддерживаю. Осада Бордо снимается очень не вовремя, и среди солдат ползут слухи, что король Наварры просто идет на поводу у своей любовницы, желая удовлетворить ее прихоть, - негромко проговорил протестант, считавший, что они с принцем могут попробовать лично захватить Бордо. Тем более, что поговаривали – герцога де Гиза там давно не было. Синьору де Брикмо не удавалось ранее пересекаться с Меченым, но он очень сомневался, что тот является непобедимым воином. Ему просто не попадались достойные противники. - И, исходя из этого, я не стал бы сообщать государю о ваших желаниях, и возможно, наших общих планах, - сухой улыбкой протестант подтвердил, что он сказал именно то, что услышал принц де Конде. – И Главнокомандующего нашего я не стал бы предупреждать. Де Торе хорош, но он провалил уже одну вылазку по осени. Его личные счеты с де Гизом могут нам все испортить. Бове считал, что в случае успеха, Анделус просто украдет у них часть славы, а в случае поражения обвинит их во всем.
Генрих де Бурбон: Бурбон-Конде не слушал сплетни, так что слухи о любовнице кузена прошли мимо его ушей, и теперь он потрясенно взирал на де Бове, открывшего ему глаза на происходящее. Он-то ломал голову, почему король Наваррский принял такое решение, необъяснимо внезапно, не посоветовавшись со своими соратниками, поставив всех перед свершившимся фактом. - Вот оно что! Если это так, то позор королю Наваррскому и позор всем нам, если мы ничего не предпримем, де Бове. Вы представляете, что будут говорить о нашем короле и нашей армии? Что он лишь игрушка в руках женщины, как когда-то был его отец! А женщина эта, возможно, шпионка Медичи! Собственно, поминая недобрым словом Антуана де Бурбона, Конде следовало бы упомянуть и его старшего брата, своего достопочтенного батюшку. Тот когда-то тоже изрядно накуролесил ради красивой шлюшки из свиты мадам Катрин. Но потом раскаялся в своих ошибках и с возросшим рвением воевал с католиками. Во всяком случае, в отличие от Антуана де Бурбона, умер Людовик де Бурбон-Конде героем. Разве может воин желать для себя иной смерти? - Послушайте, де Брикмо, оставим короля Генриха совершать его ошибки, но не будем их повторять. Бордо нужен нам. Без взятия Бордо это не война, а так, заварушка, не стоящая той крови, что проливают наши братья. И я рад, что нашел единомышленника в вашем лице. И вот что я предлагаю… Принц Конде предложил следующее. Не спорить с королем, дабы не вызвать подозрений, но тайно собрать свои отряды и на рассвете ударить по Бордо. Не исключено, что там уже осведомлены о том, что король Наваррский снимет осаду, а значит, не ожидают удара. Генрих де Бурбон свято верил в том, что нужен лишь один стремительный и смелый удар, и город упадет в их ладони, как роза, срезанная умелым садовником.
Fatalité: Сын своего отца, де Брикмо, внимательно выслушал все, что предлагал Бурбон-Конде. И по мере того, как тот говорил, глаза военноначальника загорались неистовым блеском. - Вы правы, Ваше высочество, все может решить один штурм. Резкий, непредсказуемый, и сокрушительный удар. Моряки рассказывали солдатам, что католики армии короля Франции совсем расслабились и распустились. Многие из них проводят время в портовых тавернах, и внезапность сыграет нам на руку, - с воодушевлением говорил Бове. Он тешил себя надеждой, что, кроме всего прочего, где-то на море, неподалеку от Бордо стоит флот королевы Елизаветы, которая обещала протестантам свою помощь, достаточно запалить факелом Порт Луны, чтобы с воды зазвучали пушки. - Тем более, что меня и моих людей уже тошнит от бездействия, и того, что король Наварры явно наслаждается им. Вы видели, что он ходит, как босяк, и в деревнях облапал чуть ли не всех крестьянок, что попадались ему под руку? У него и мыслей нет о войне, только об удовлетворении своей собственной похоти, - брезгливо сморщился кальвинист. Всегда приятнее найти кого-то одного виноватого в общей неудаче, и, похоже, Конде был согласен в этом случае сделать козлом отпущения своего кузена. - А теперь, вместо того, чтобы думать, как выбить из Бордо де Гиза, он, словно не доиграв в детстве, изображает из себя рыцаря перед женой предателя нашей веры де Грамона, - осуждение, которое явно выказывал де Брикмо можно было при желании счесть за измену, но никто, кроме Конде его не слышал, а принц всегда метил сам на престол Наварры, поэтому явно не осудит за такие слова своего единомышленника. - Лучше возьмем день на подготовку, пусть завтра де Торе снимает часть лагеря и уводит своих людей, мы задержимся, и сделаем вид, что собираемся следом, а сами ударим по Бордо, - так было даже лучше. Никто не сможет покуситься на плоды победы.
Генрих де Монморанси: Нельзя сказать, что Генрих де Монморанси спал крепким безмятежным сном праведника. Нет. Сон был тяжелым. Монморанси-среднего мучили кошмары. Но причиной кошмаров была не совесть и даже не чувство вины, а страх, мучительный, пронизывающий сердце и заставляющий стынуть кровь в жилах. Наместник Лангедока давно жил в страхе за свою несравненную персону, но в последнее время этот страх стал еще более мучительным, заставляющий маршала забыть про покой. Генрих потерял сон и аппетит. Он вздрагивал от каждого шороха и уже всем сердцем ненавидел Бордо, принца Жуанвиля, войну – все, что заставляло его променять удобную и безопасную жизнь на это существование, недостойное потомка Анна де Монморанси. Королевский наместник, конечно, был уверен, что его брат выживет, такие, как де Торе, всегда выживают, чтобы портить жизнь другим. Но все же где-то внутри теплилась надежда, что родственник благодаря диким животным оставит этот бренный мир. Однако эта надежда теплилась недолго, ей суждено было угаснуть. Генрих в один из штурмов Бордо, когда протестанты пытались взять город, заметил физиономию младшего братца. Анделус был жив и, наверняка, жаждал мести. - Выжил, выжил, будь он проклят. – Ногти королевского наместника со всей силы впились в ладони. – Он сейчас не успокоится, пока не отомстит за свое унижение, за каждую каплю своей крови, за свою изуродованную физиономию, в конце концов. – Монморанси был близок к умопомешательству. – Но, с другой стороны, кто уродовал его лицо, кто издевался над ним? Правильно! – Взвизгнул маршал Франции. – Правильно. Это все он, это Гиз. Так пусть и грызутся друг с другом, пока не сдохнут оба. Несколько попыток протестантов взять Бордо штурмом не увенчались успехом. Город был неумолим. А затем и вовсе за крепостные стены просочился слух, что король Наваррский снимает осаду. Генрих настолько измучился страхом и лишениями походной жизни, что весть о том, что Беарнец оставляет попытку взять Бордо, воспринял без каких-либо сомнений. Тем не менее, наместник Лангедока ворочался всю ночь. Только ближе к рассвету сон сжалился над ним и коснулся своим крылом. Но отдыхать маршалу Франции пришлось недолго. - Какого черта? – Монморанси даже подпрыгнул на своей постели, судорожно пытаясь припомнить, где он, и что от него хотят. - Ваша светлость, - кричал один из караульных, который дежурил в эту ночь возле королевского наместника. – На нас напали… Протестанты… Штурм города. Монморанси слушал сбивчивую речь отчаянно жестикулирующего солдата и не верил своим ушам. Все же король Наваррский решился на штурм. Протестанты в городе, а, следовательно, и Гийом. И он, наверняка, уже ищет своего старшего брата. Генрих соскочил с постели, быстро одеваясь. Страх новой неумолимой волной накатил на него. Но сидеть и бездействовать Монморанси не собирался. Он еще поборется за свою жизнь.
Генрих де Бурбон: Плоды победы были почти рядом, и не было никого, кто бы на них покусился. Только Конде и де Брикмо. Только самые верные люди, готовые отдать всю свою кровь, до последней ее капли за правое дело, за истинную веру. Подобное тянется к подобному. Король Наваррский умел сплотить вокруг себя простой люд и молодых дворян, к Генриху де Бурбону-Конде тянулись фанатики, и таких, слава Господу, было немало. Выждав, когда король Наваррский снимет свое войско, воспользовавшись неизбежным хаосом перехода, Бурбон и де Брикмо отстали, и, дождавшись ночи, ударили по Бордо. Удар был не многочисленен (Конде скрипел зубами от ярости, думая о том, что бы он сотворил, будь в его распоряжении вся армия), но хорошо организован и внезапен. Внезапность и ярость – два их самых важных орудия, потому что, как известно, нападающий всегда теряет больше, чем тот, кто стоит в обороне. Надежда была только на то, что Бордо уже уверовало в избавление от осады. Но в самом деле, явись сейчас перед принцем сам Христос, и прикажи отвести удар от города, гордый кальвинист бы не послушался. Довольно уступок, довольно отступлений! - Бог и вера, - закричали на штурме. – Бог и Конде! Там, где раньше стояли виноградники, нынче красовалась только выжженная земля. Все вырубили и спалили, чтобы враг не прокрался незаметно, но он все же это сделал, под прикрытием темной ночи и обмотав тряпками копыта лошадей. Нападающие бесшумными тенями скользили по дороге, и, казалось, эту молчаливую лавину ничто не остановит. Только Бог. Но зачем ему это, он же на их стороне! У них было всего несколько пушек, и они должны были подойти позже. Пока что воинству Господа приходилось рассчитывать лишь на себя и свою храбрость. Но и этого было достаточно.Первая линия обороны была сметена, срезана, как спелые колосья серпом. Если бы точно знать, что тревогу поднять не успели, то дело, считай, было бы сделано.
Fatalité: Де Бове с нетерпением старался дождаться, пока король Наваррский и де Торе начнут снимать лагерь, причем скрывать фанатичный блеск в глазах, который то и дело вспыхивал при мыслях, о том, что их с Конде ждет ночью, было очень трудно. Особенно под проницательным взглядом Генриха Наваррского, особенно под подозрительными взорами де Анделуса. Беарнец в этот раз вышел с арьергардом вперед, уводя за собой основную часть своей армии. Следом выдвинулся Данжю с боевыми отрядами протестантов, у которых было основное оружие и большинство пушек. Бове и Конде должны были прикрывать тылы и обозы, снявшего осаду Бордо войска. Им удалось задержаться, и, воспользовавшись своей удачей, они развернули вверенных им солдат, преданных именно им, на курс к морю, к Порту Луны. Господь был на их стороне и им удалось ворваться в город, пробив брешь в броне неприступного города, но дальше первых улиц за южными воротами. Очнувшиеся после спячки католики, дали отпор. Из домов, с соседних улиц появлялись все новые и новые группы, отряды, вооруженных людей, которые немедленно вступали в схватку с наглецами, посмевшими напасть так внезапно, но опьяненные уже брезжащей победой протестанты и их командиры, ничего не видели, они шли вперед и умирали, умирали за свою веру и по приказу. Де Брикмо в этой кровавой суматохе постарался найти своего соратника, но его уже не было видно. - С нами Бог, Конде! С нами наша вера! – заорал он во всю глотку, не видя принца, но все же надеясь, что тот услышит его в гомоне чужих криков, в мороке чужой смерти. Франсуа сбил с лошади чей-то мощный удар, выбивая из него вскрик, который был тут же приглушен очередным мертвым телом, упавшим на него. Лишенный возможности вздохнуть, он потерял сознание и потерялся среди мертвых.
Генрих де Монморанси: Когда человек больше всего на свете дорожит своей шкурой, он старается оберегать ее всеми возможными и невозможными способами. Когда же этот человек еще и не гнушается никакими средствами, охраняя свою несравненную персону, то он подставляет других, прячась за их спинами. Генрих де Монморанси принадлежал как раз к числу таких личностей. Могут погибнуть десятки и сотни людей, лишь бы он был жив и невредим. Принц Жуанвиль, слава небесам, был тяжело ранен, и наместник Лангедока очень надеялся, что рана все же поможет герцогу де Гизу отправиться к праотцам. Но эта радость омрачалась лишь тем, что спрятаться за спину старшего из Лоррейнов больше не представлялось возможным. А тут еще, как на грех, несчастные протестанты осмелились-таки напасть на осажденную крепость. Маршал Франции, как лис, которого загнали в нору и заложили выход из нее горящими ветками, метался по комнате, которая последние дни была ему и спальней, и кабинетом. Новости приходили каждую минуту. Протестантам удалось-таки прорвать оборону Бордо. Но ни король Наваррский, ни синьор де Торе не были замечены среди нападавших. Говорили о Конде и де Бове - этих двух ненормальных фанатиках. Монморанси хорошо помнил, что своему поражению под Монпелье он обязан, в первую очередь, именно им. Это благодаря Бове и Конде, так вовремя подоспевшим на подмогу Анделусу, потомок Анна де Монморанси так и не получил обещанное ему Генрихом Валуа маркграфство Салуццо. И снова эти два протестанта вмешиваются в Судьбу наместника Лангедока, на этот раз угрожая отобрать самое ценное – жизнь. Поскольку на помилование, попади он к ним в плен, королевский наместник не рассчитывал. Монморанси не спешил вступать битву. Сражения всегда были омрачены неизвестностью. Кто будет победителем, а кто проигравшим. И неизвестно, кого на этот раз поджидала смерть. Поэтому королевский наместник поручил отбить атаку протестантов Гийому де Жуайезу, которому активно помогал один из его сыновей – Анн. Юноша подавал большие надежды. Возможно, его ждало блестящее будущее, если, конечно, смерть не поджидала сегодня именно его. Метаться по комнате Монморанси опостылело. Хоть новости и докладывались ему быстро и четко, ощущение неизвестности не покидало королевского наместника. Генрих даже на мгновение решил покинуть свое убежище и собственными глазами убедиться в том, что происходит на улицах Бордо, но вести, которые принес влетевший к нему солдат, ошеломили Монморанси. Сердце забилось от радости. Атака отбита. Протестанты отброшены за стены города. Но самое главное заключалось в том, что Конде был взят в плен*. Конде! Сам Конде! И этот отпрыск Бурбоном в его руках. Все же Судьба благосклонна к роду Монморанси. Согласовано с Генрихом де Бурбоном
Генрих де Бурбон: В пылу битвы Конде потерял де Бове. Да что там, многих надежных и верных людей потерял он в эту проклятую ночь, понадеявшись на Господа и его справедливость. Увы. Понятие справедливости Всевышнего не включало в себя победу протестантов. Пусть первый натиск был ошеломительным, но все же католики на удивление быстро и отважно собрались с силами, ударив в ответ по довольно малочисленным силам Конде и Бове. А пушки… пушкам надо видеть, куда стрелять, в месиве же из людей, лошадей и свинца они бесполезны. Кто-то, более осторожный, чем принц Конде уже бы признал поражение и отвел остатки людей, отступая и спасаясь, но не Генрих де Бурбон, видящий за своей спиной призрак отца. Он должен победить, или умереть. Только так. Но, увы, ни того, ни другого не случилось. Атака захлебнулась. Принц сражался отчаянно, но ярости одного было недостаточно. С каким-то даже изумлением он увидел, как из его груди выходит клинок шпаги, перепачканный в крови. Он словно говорила: а вот и я. И, схватившись за ее стальной и холодный конец, Конде покачнулся и упал с лошади, теряя сознание. Грела душу последняя мысль – он умер, как герой. Он не умер, как герой. Открыв глаза и застонав, принц увидел перед собой множество лиц, несколько раз моргнув, он заставил это множество слиться в одно. А узнав его, он содрогнулся от ненависти. Старший брат Ги де Торе, наместник Лангеока и католик. - Трусливая крыса, - прохрипел он, и на губах появилась кровавая пена. – Лучше убей меня сейчас, иначе, когда я приду в себя, я перегрызу тебе глотку. Пусть он был слаб, но он был Бурбоном, он был Конде, и он никогда не забудет крики своих людей «бог и вера, бог и Конде», они будут звучать в его ушах колокольным звоном до последней его минуты. До последнего издыхания.
Генрих де Монморанси: Как только Генриха Монморанси не называли за его спиной и прямо в глаза. Сколько красочных ругательств он слышал в свой адрес. Вспомнить хотя бы младшего братца. Тот вообще никогда не стеснялся в выражениях. И с пеной у рта мог изрыгать ругательства, словно конюх. Но вот чтобы Конде, принц крови и отпрыск рода Бурбонов позволял себе оскорбления, это, конечно, для Лангедокского королька было новостью. Хотя, наверняка и сам король Наваррский, этот Медведь, позволяет себе то же самое. Что уж с них взять, с этих протестантов. - Фи, Ваше высочество, - Монморанси брезгливо поморщился, а затем натянул на свою холеную физиономию слащавую улыбку, - право, негоже так нервничать. И где здесь Вы крыс увидали? Быть может, лихорадка у Вас, вот и мерещится все подряд? Наместник Лангедока был труслив, но, как всякий трус, с наслаждением наблюдал, как страдает от ран и унижений его враг и противник. Потомок Анна де Монморанси, как шакал, привлеченный запахом крови раненой жертвы, ходил кругами возле связанного Генриха де Бурбона, но подойти ближе боялся. - Что-то протестантам нынче не везет. Или Вы не в чести у Господа нашего? – Лицо Монморанси, до этого разукрашенное слащавой улыбкой, исказилось от гнева. – Недавно мой любимый младший братец почтил нас честью побывать в плену. Теперь вот Вы, Ваше высочество. – От гнева королевского наместника не осталось и следа. – Только синьор де Торе торопился, мы не стали его задерживать. А вот Вы, Ваше высочество, сделайте милость, задержитесь подольше. Потомок Анна де Монморанси осмелился и подошел вплотную к Генриху де Бурбону. Шепот королевского наместника был похож на шипение гадюки, мерзкой, но чувствующей свое преимущество в создавшемся положении. - Не рискуйте так, Ваше высочество. Не стоит грызть мне глотку, иначе отравитесь. Яда во мне против таких гнусных тварей, как Вы, поверьте, хватит. - Какого черта Вы все стоите? – Взвизгнул Монморанси, уже обращаясь к солдатам, присутствующем при его монологе. – Я хочу, чтобы он говорил со мной. Я хочу, чтобы он был унижен так же, как я под стенами Монпелье. Генрих, как капризный ребенок, даже топнул ногой. Сейчас пленный в его руках. Здесь нет Гиза, чтобы отобрать у него его жертву. Конде ответит и за де Торе, и за Монпелье, и за страхи и унижения наместника Лангедока. Ответит за то, в чем даже неповинен. Просто потому, что должен же кто-то ответить. Ну, в этот раз не повезло именно Генриху де Бурбону.
Генрих де Бурбон: Презрительно улыбаясь, Бурбон уплывал в небытие, где его ждал венец мученика за веру, чем не желанная смерть? Но холодная вода, которой ему плеснули в лицо, ненадолго привела его в чувство. - Не произноси имя Господа своими нечестивыми устами, - тихо ответил Конде, чувствуя, что его собственные губы немеют и не слушаются, а рана начинает нестерпимо жечь. Ничего, это ненадолго. Если наместник будет яриться и кричать, если разозлить его и потянуть время, то он умрет от раны и потери крови. Смерти принц не боялся. Что держит его на этом свете? Ничего. - Ваша светлость, при всем моем уважении, это не ваш пленник, а пленник короля. Солдаты расступились, впустив Гийома де Жуайеза. Его сопровождал сын, Анн, чья левая рука была перебинтована и висела на перевези. Видимо, юноша был ранен во время ночного налета. - Это пленник короля Франции, - с нажимом повторил виконт де Жуайез, а его сын выразительно положил здоровую руку на эфес шпаги. – А значит, он должен быть отправлен к королю. Бурбон прикрыл глаза и застонал. Нет, только не это. Снова плен, снова долгие дни и ночи бездействия, отчаяния, позора. Лучше смерть, лучше и честнее. В этот миг он ненавидел виконта куда сильнее, чем наместника Лангедока. Хотя первый действовал по законам чести и военного времени, а второй тешил свое самолюбие и мстительность. Но пытки он перенес бы, Генрих был в этом уверен, но как перенести плен и заключение? Отчаяние, выжимающее из тебя все соки? Господи, дай мне сил!
Генрих де Монморанси: При появлении отца и сына Жуайезов на холеное лицо Лангедокского королька легла тень недоумения и разочарования. Потомок Анна де Монморанси сейчас больше походил не на маршала Франции, а на ребенка, готового заплакать, потому что у него грозились отнять любимую игрушку. Жизнь несправедлива! Или кто-то, завидуя королевскому наместнику, проклял его. Генрих был близок к тому, чтобы упасть на землю и, словно капризное, избалованное дитя, колотить по ней руками и ногами. Почему? Почему все достается Валуа, Бурбону, Гизу? Чем он, Монморанси, хуже? Почему даже этого ненормального фанатика Конде не хотят оставить ему? Что сделал Генрих Валуа для того, чтобы в его руках оказался кузен короля Наваррского? Ничего. А он, Монморанси, пережил столько лишений, страха и унижения. И все ради чего, если даже он не имеет права распорядиться шкурой этого несчастного протестанта? Но выказывать свои капризы и недовольство перед Жуайезами, будь они трижды прокляты, было чревато тем, что Генриха могли счесть, как и его старшего брата Франсуа, помутившимся рассудком. Или обвинить в предательстве, что еще хуже, поскольку наместник Лангедока еще окончательно не решил для себя, на чьей же стороне он будет сейчас играть? Вернее, для видимости он, конечно, поддерживал Валуа. Но только для видимости. Если же завтра Судьба будет благоволить к протестантам он, не задумываясь, переметнется на их сторону. И Конде стоило бы молиться, чтобы Генриху Монморанси захотелось выступать на стороне Наваррского. Глядишь, тогда и помог бы ему бежать. Но сейчас думать о шкуре Генриха Бурбона королевский наместник не собирался. Свою бы оградить от ударов насмешницы Судьбы. - Конечно, пленник короля. – Монморанси судорожно улыбнулся Гийому де Жуайезу. – Я хочу, чтобы его величество знал, что ради него, Франции и веры, мы, его верные подданные, готовы биться до последней капли нашей крови. Генрих уже забыл, когда в последний раз произносил такие возвышенные речи. Но сейчас этого требовали обстоятельства. Взгляды Жуайезов ясно говорили, что за своего короля они уж точно готовы рискнуть жизнью. Глупцы. Ничего нет дороже собственной шкуры. Генрих де Монморанси знал это точно. Однако без тех, кто живет возвышенными идеалами в этом мире было бы скучно.
Генрих де Бурбон: Последующие дни Конде был близок к отчаянию. Да что там, он готов был потерять веру в Господа, пылавшую в нем так ярко во время ночного штурма Бордо. Отчего бог так несправедлив, спрашивал он себя. Почему не подарил им победу? Зачем снова сделал его пленником? Он пытался сорвать повязки, чтобы умереть от кровопотери, но за ним хорошо следили. Принц должен был быть достаточно здоров, чтобы перенести дорогу до Парижа. Он надеялся, что мстительный Монморанси подсыплет ему в еду какую-нибудь отраву, но тот то ли боялся Жуайеза, то ли просто догадался, что плен для Генриха де Бурбона-Конде куда страшнее смерти. А жизнь продолжалась. Спустя три недели после злополучного штурма лекарь счел, что Его высочество достаточно окреп, и пришло время пустится в путь. Жуайез-старший остался в Бордо, отправив с мятежным принцем своего юного сына, Анна. Расчет был верным. Заслуги отца и так известны королю, а сыну уже пришла пора пробивать себе дорогу и завоевывать расположение сильных мира сего. Вздохнув, Генрих уже собирался было сесть в дормез, врачи запретили ему садиться на лошадь, как вдруг почувствовал, как его руки что-то коснулось. Маленькая девочка с большими, печальными глазами подбежала к нему, и всунула в руку первый, полураспустившийся бутон розы. А потом спряталась в толпе. Принц растеряно оглядел нежные лепестки, а потом вдруг неуверенная улыбка коснулась его губ. Это был знак. Господь не отвернулся от него. Господь верил в него. Роза была бережно спрятана на груди. Весенний Бордо вскоре растаял в утренней дымке, а впереди, как неподкупный и жестокий судья, ждал Париж. Эпизод завершен
полная версия страницы