Форум » Игровой архив » Вопросы и ответы » Ответить
Вопросы и ответы
Отец Жан: Ночь с 21 по 22 января 1577 года. Лувр.
Ответов - 10
Отец Жан: Судьба разит беспощадно. Иногда может казаться, что она забыла о тебе, но это не так. Она лишь выбирает момент, чтобы ударить больнее. Отец Жан, которого арестовали и препроводили в подвалы Лувра (он и не знал, что в этом помпезном замке есть темницы) считал, что на его голову кара обрушилась заслуженно, и не собирался пятнать свою душу еще одной ложью, отрицая это. Он плохо исполнил свое предназначение, он не смог спасти вверенные ему души, он закрывал глаза на грехи и пороки. И, наконец, апофеозом его ошибок стало участие в заговоре против Валуа. За это ли, или за что-то другое бросили его в сырой и темный каземат – он не знал. Но не сделает ничего, чтобы спасти свою жизнь. Главное – спасти душу. В углу, под гнилой соломой, зашевелилась крыса. Священник, сидевший на твердой деревянной скамье, служившей и сидением, и ложем, и обеденным столом, брезгливо отодвинулся. Говорят, крысы дожидаются, когда узники засыпают, и отгрызают им носы и пальцы. Пока что горела свеча, которую ему милостиво оставили, но что будет, когда она потухнет? Что он будет делать? Ответ пришел сам собой: молиться. Молиться за всех и каждого обитателя этого дворца. Он делал это недостаточно рьяно, когда был свободен. Не жалея черной сутаны из тонкого сукна, сводный брат Маргариты Пармской опустился на колени и молитвенно сложил перед собой руки. Но, вместо того, чтобы произносить привычную латынь, вслушался в тишину внутри себя. Когда-то эта тишина была заполнена словами любви к Господу, но с тех пор прошло много лет. И вот сейчас отец Жан ждал. Может быть в кромешной тьме разгорится малая искра?
Philibert de Gramont: Ночь была бесконечно длинной. Длинной настолько, что, казалось, рассвет не наступит никогда. Это и была бы кара людям за их грехи, тайные и явные, тяжкие и неочень. За одну ночь можно было умереть и родиться вновь, посвятить себя Богу или, наоборот, продать душу дьяволу. Да, ночь сильнее дня, как бы люди не пытались утверждать обратное. А Филибер де Грамон граф де Гиш никогда и не сомневался во всемогуществе черноокой сестры дня. Всю ее силу он испытал в августе 1572 года. В ночь, нареченную Варфоломеевской. Тогда тоже рушились мечты, обрывались жизни, разгневанные Небеса сыпали проклятья на Землю, захлебнувшуюся кровью. Филибер попытался отогнать от себя тяжелые мысли. Свечей уже не было. Только свет от факелов, которые несли, сопровождавшие Грамона люди, шедшие впереди. Причудливые тени танцевали на стенах, перемещаясь на низки потолок. Они как будто потешались над людьми, променявших величественную часть Лувра на ту, где царил дух отчаяния и безысходности. Именно сюда, в подвалы дворца и поместили исповедника королевы Франции. Де Гиш не торопился. У него было время до рассвета. Так сказал Генрих-Александр. Король доверял ему. Поэтому Грамон знал, что сделает все возможное и невозможное, чтобы оправдать это доверие. Но что должен был сделать он? О чем он спросит? Что ему ответят? Вот она жизнь. Состоит из вопросов, на которые иногда невозможно найти ответы. А, иной раз, лучше и не знать этих ответов. Бывает, тот, кто слишком много знает, вынужден умереть. - Дальше я сам. – Молодой придворный Генриха Валуа принял факел у одного и сопровождавших его людей. Дверь, мгновение назад впустившая сенешаля Бордо в темный и сырой каземат, тут же захлопнулась за ним. Впервые в жизни де Гиш пришел к исповеднику. И уж точно подобного не повторится никогда, чтобы исповедоваться должен был сам исповедующий. Вложив факел в кольцо в стене, Грамон опустился на лавку, не сводя взгляда серых глаз с Жана ван дер Дейка. - Даже не знаю, к кому сейчас Вам лучше обращаться за помощью: к Богу или дьяволу. Раз Вы здесь, значит Бог отрекся от Вас. На снисхождение дьявола еще есть надежда. Под соломой что-то зашуршало. Крыса? Возможно. Нет ничего удивительного. В этом каземате им самое место. Де Гиш извлек дагу, выполненную в испанском стиле с широкой пластиной в виде изогнутого треугольника, сужавшейся к навершию рукояти. Тварь не осмелится атаковать бодрствующих, но почему бы не предусмотреть все заранее.
Отец Жан: Закончив молитву, отец Жан поднялся с колен, удивленно взглянув на вошедшего дворянина. Странно, он был уверен, что первым его посетителем будет палач, а, возможно, и последним. Нельзя сказать, будто он был этим напуган. Все мы умрем. Жаль только, что смерть его будет так бессмысленна. Печальный, бесполезный итог всей жизни, которую он старался прожить достойно, как слуга божий, и что может знать об этом сей дворянин? Ничего. И Отец Жан стряхнул с себя слова Филибера де Грамона как прилипшие к сутане соринки. Пусть судят. Людского суда он не боялся. Сев на скамью, священник поднял на сенешаля Бордо взгляд спокойных глаз, с тем же непоколебимым терпением, как если бы они находились не в темнице, а в исповедальне. - Не рассуждайте так вольно о Боге и о Дьяволе, сударь, - предостерег сводный брат Маргариты Пармской своего визитера. – Вам ничего неизвестно о них. О милосердии одного и коварстве другого. Бог не отрекается от нас. Никогда не отрекается. Даже в самую последнюю минуту всегда есть надежда на спасение. Я говорю о спасении души, разумеется. Исповедник королевы Луизы тонко улыбнулся, давая понять пришедшему, что спасение бренного тела его не волнует, и о пощаде он молить не будет. - Но я не думаю, что вы пришли сюда обсудить со мной вопросы теологического порядка, не думаю так же, что вы пришли ко мне на исповедь. Итак, сударь, чего вы желаете от меня? Вы, и те, кто вас послал? Крыса пискнула, показав острую морду и удивительно умные, злые глаза. Понюхала воздух, но решила, что ее время еще не пришло, и снова забилась в свое укрытие.
Philibert de Gramont: - Вы правы, святой отец. Вопросы теологического порядка сейчас обсуждать не время и не место. – Сын Элен де Клермон скользнул взглядом по мрачным стенам каземата. – Спасение души меня не интересует, поскольку спасать ее слишком поздно, да и не вижу смысла. Пустая трата времени. А исповедь…- громкий смех молодого придворного Генриха Валуа рассыпался осколками под сводами каземата, но он не был веселым и беззаботным, - исповедью можно и убить. – Резко перестав смеяться, заключил де Гиш. Крыса все же рискнула высунуть мордочку. Сенешаль Бордо крепче сжал рукоять даги. Если придется прикончить эту тварь, он сделает это. Наверно, крыса считала себя здесь полноправной хозяйкой и рассчитывала на безнаказанность. Странно, некоторые люди, подобно этим животным, ведут себя так же. Крыса спряталась, но наверняка, лишь для того, чтобы выждать более удобного времени. Вряд ли она отказалась от своего замысла. Грамон еще с минуту смотрел на ворох гнилой соломы, ожидая появления мерзкой твари. Но крыса затаилась. Переведя взгляд с соломы на сводного брата Маргариты Пармской, Грамон даже не сменил выражение лица. Брезгливость и ненависть. А еще вчера он испытывал уважение к этому молодому исповеднику королевы Луизы. Но тот, кто хотя бы подумал причинить вред Генриху-Александру не достоин сострадания. Не достоин того, чтобы продолжать жить. - Лувр просто кишит крысами. Причем не только его подвалы. Кто бы мог подумать. – Как будто рассуждая сам с собой, произнес сенешаль Бордо. – Вы согласны со мной, святой отец? Но эти твари хитры. Они никогда не нападут открыто. Потому что боятся. А вот внезапно, исподтишка – эта роль для них. Грамон поднялся со скамьи, жестом руки предлагая отцу Жану присесть. Разговор обещал быть долгим. И в интересах сводного брата Маргариты Пармской отвечать искренне, если уж он так печется о спасении своей душонки. - Меня никто не посылал сюда. Я пришел сам, но, конечно же, получив разрешение. – Филибер убрал дагу. – Я хочу, чтобы Вы знали, святой отец, что здесь Вы оказались потому, что Судьбе или Господу нашему, как хотите, было угодно, чтобы я стал свидетелем Вашей сегодняшний встречи с человеком в лиловом плаще. У меня к Вам много вопросов, и я очень надеюсь на Ваши искренние ответы. Вы же мечтаете о спасении души. – Невесело улыбнулся Грамон.
Отец Жан: Услышав, что перед ним тот, кто услышал тайный разговор с папским посланником, отец Жан равнодушно пожал плечами. В самом деле, не все ли равно кто? Этот придворный, или слуга, или паж. Не важно, кого Господь избрал орудием своего справедливого гнева. Жаль, что истинные заговорщики избегут наказания, и, возможно, чуть выждав, снова сделают попытку нанести удар. Но у каждого своя судьба. У королей – вечно ходить под страхом предательства и заговоров. У священников, ставших разменной пешкой в играх Рима – умереть в каземате. Хотя, возможен и другой исход. Если церковь узнает о его положении, то незамедлительно примет меры. Меры могут быть разными, таинственная смерть или требование передать обвиняемого под церковную юрисдикцию. Но даже если его оставят в живых, на что ему надеяться? На одиночную келью в каком-нибудь из дальних монастырей, где его единственными собеседниками будут воспоминания. - Вы можете задавать свои вопросы, сын мой, но предупреждаю вас, только я могу решать, на какие из них я отвечу. Впрочем, могу пообещать, что мои ответы будут честными, или их не будет вообще. Жан Ван дер Дейк не стал добавлять ко всему вышесказанному, что не Филиберу де Грамону судить, насколько он дорожит спасением своей души, и насколько душа его спасена или погибла. Как знать, может быть даже сейчас она в глазах бога чистая жемчужина по сравнению с теми, кто запачкал себя всевозможными грехами при этом дворе Генриха Валуа. Сколько всего он слышал на исповедях, сколько отвратительных деяний совершалось в этих стенах, под музыку и смех! Привычным жестом священник спрятал ладони в широкие рукава сутаны, кивнул сенешалю Бордо, давая понять, что тот может начинать. Вопросы – та же исповедь. Вопросы куда больше открывают душу вопрошающего, чем ответы. Любопытно, знал ли об этом Филибер де Грамон?
Philibert de Gramont: Молодой придворный Генриха Валуа в те мгновения, когда слова заговорщиков, словно раскаленные угли, обжигали его сердце, ненавидел Жана ван дер Дейка каждой клеточкой своей души. Если бы не присутствие Шарлотты, Ангела, который учил его милосердию и прощению, Грамон взял бы на себя грех убийства. Даже спускаясь в подвалы Лувра и предвкушая встречу с исповедником королевы Луизы, де Гиш точно знал, что его сердце не дрогнет, когда он увидит сводного брата Маргариты Пармской в том состоянии, которое свойственно людям, оказавшимся в его положении. Но, как известно, человек только предполагает. Располагает всегда Бог. Хотим мы этого или нет. Вместо униженного и потерявшего надежду существа, придавленного тяжестью свалившегося на него несчастья, перед графом предстал человек, не сломленный и не потерявший своего достоинства. Конечно, исповедник королевы еще не встречался с палачом, но, тем не менее, сила духа отца Жана поразила Филибера. Даже если этот человек виновен во всех тяжких грехах, подобное достоинство заслуживает всяческого уважения. Де Гиш уже не жаждал унижения этого человека. Не хотел убить его ни словом, ни оружием. Если Жан ван дер Дейк виновен, он, конечно же, понесет наказание. Но, видит Бог, де Гиш доложит королю все, как есть. Без утайки, без преувеличения, без ненужного очернения ситуации. Правосудие вершит монарх. Грамон же сейчас лишь орудие этого правосудия. Оказавшись в нужном месте в нужное время молодой придворный Генриха Валуа стал свидетелем заговора. И он, как верный подданный своего короля, не преминул рассказать Генриху-Александру об этом. Но что-то внутри сенешаля Бордо требовало еще одной встречи с исповедником королевы. И это было не простое любопытство. Не желание посмотреть на страдания того, кто, по сути, был сам виновником оных. Нет. Что-то другое влекло Грамона в мрачные казематы Лувра. - Ваше право, святой отец, отвечать или не отвечать на задаваемые мною вопросы. Но предупреждаю Вас сразу, дабы не смущать предстоящей беседой, что мне абсолютно не интересны тайны, которыми, возможно, делилась с Вами королева Луиза. Здесь Вы можете быть спокойны. Факел отбрасывал на фигуру молодого придворного Генриха Валуа блики, которые играли на нем, не позволяя определить выражение лица графа. - Меня интересуют подробности того заговора, участником которого, и не отрицайте, святой отец, - де Гиш поднял руку, испрашивая позволения закончить и предупреждая заранее возражения, если таковые появятся, - Вы являетесь. – Заключил Грамон и внимательно всмотрелся в выражение лица исповедника. Ничего. Невозмутим, спокоен. - Кто был Вашим собеседником, и по чьему приказу он прибыл в Лувр? А так же меня интересует, есть ли еще кто-то, среди приближенных к королевской семье, кто состоит в этом заговоре? Филибер не особо уповал на то, что отец Жан назовет имена заговорщиков. Во всяком случае, не сейчас. Когда же уверенная рука палача коснется сводного брата Маргариты Пармской, его, Грамона, слава Всевышнему, здесь уже не будет. - Заметьте, я не спрашиваю, святой отец, о причинах, которые заставили Вас поддаться этому греху. Пусть это будет на Вашей совести. Но ответьте мне, как на духу, неужели Вы бы осмелились поднять руку на короля? Из беседы заговорщиков де Гиш знал основное. Кого хотят умертвить. Кого посадить на трон. И каким образом осуществить эти планы. Один из участников заговора схвачен. Вот он здесь. Но как же хотелось бы узнать имена остальных. Чтобы ударить по змеиному гнезду и раздавить тех гадюк, которые посмели поднять голову.
Отец Жан: - Особа королевы священна, не поминайте ее имя так свободно, словно речь идет о какой-нибудь фрейлине мадам Екатерины, сударь. А королева Луиза чистое и любимое дитя Господа, слишком чистое для этого двора, погрязшего в распутстве. Священник отпустил Луизе де Водемон все ее прегрешения, и был уверен, что на небесах поступят так же. Эта женщина грешила не ради греха, а лишь потому, что хотела любви, и не нашла ее у супруга. За все проступки королевы ответственность нес ее супруг, предпочитавший делить ложе с юношей, и избегавший исполнения долга перед женой. Отец Жан прислонился затылком к стене, чувствуя холод камня. Глаза его уже привыкли к полумраку, так, что он даже различал потеки воды под низким потолком. Капли свободно стекали вниз, просачивались сквозь пол. Вода была свободна. А он? Был ли когда-нибудь свободен он? - Имя человека, с которым я беседовал – Амеди. Любящий бога. Большего вам не скажет никто, кроме него самого. Я не знаю, сколько ему лет, молод он, или стар. Где его родина. Кто его семья. Но когда он приказывают, все, кто принял обеты, повинуются, ибо его устами говорит Рим. Есть ли у него иные сообщники при дворе? Возможно. У Рима длинные руки. Достаточно длинные, чтобы добраться до горла того, кто раскрывает его секреты, пусть даже самые малые. Но исповеднику королевы было все равно. Рим испытывал его на прочность, втянув в заговор против короля, так пусть теперь король испытает на прочность Рим, если, конечно, сможет. Отец Жан усмехнулся в полумрак. На такое он бы не отказался взглянуть, жаль, конечно, что ему это не удастся. Рим это лев, а король Франции мошка. Но в одной басне мошка закусала льва насмерть, а он так и не смог убить ее. Усмехнулся, и перевел взгляд на стоящего перед ним дворянина. Похоже, тот действительно был предан своему государю. Редкое качество. И ценное. - Что еще вы желаете узнать, месье?
Philibert de Gramont: Грамон слушал исповедника королевы Луизы молча, не перебивая. Он шел сюда с одной целью – узнать как можно больше о планах заговорщиков, их истинные лица и имена, чтобы предотвратить зло, которое эти люди, прикрываясь своими рясами, готовы были совершить. Да, Филибер спускался в эти мрачные, сырые подвалы Лувра с надеждой узнать многое, но не узнал ровным счетом ничего. Хотя, и Грамон готов был признать это, палачу тоже не удастся узнать больше. Рим. И этим было все сказано. Почему-то де Гиш верил сводному брату Маргариты Пармской, и ему было даже жаль его. Нельзя вольно судить о человеке, потому что тебе никогда не бывать в его шкуре. В каземате воцарилось молчание. Но оно не было тяжелым. Молодой придворный Генриха Валуа медленно скользил взглядом по лицу и по всей фигуре исповедника королевы, который прислонился к стене и был похож на каменную статую, безмолвную и такую трагическую в своем безмолвии. Как странно жизнь распоряжается судьбами людей. Этот человек итак никогда не был свободен. Облаченный в рясу, он не мог позволить себе ни поступков, ни мыслей, в которых был хотя бы намек на грех. Сейчас же мрачные стены каземата укрыли отца Жана даже и от тех незначительных радостей, которые, возможно, были у него. Увидит ли он еще королеву Луизу, которую так оберегает даже сейчас? Вряд ли. Почему-то Грамону стало интересно, о чем думает отец Жан. Молится? Обращается к Богу за спасением? Знал ли Жан ван дер Дейк, что Бог счастье прощает всем. Безумное, сумасбродное, возможно греховное, но счастье. Наверняка знал. Но не решился вкусить этого счастья. - Вы правы, святой отец, у Рима длинные руки. А Вы оказались лишь пешкой в этих руках. Де Гиш вздохнул. Все они пешки в чужих играх. Он и сам был пешкой. Но пока что Грамону везло. Игры, в которых он участвовал, пусть и не по собственной воле, заканчивались победой. Но когда-нибудь Фортуна может отвернуться от него. И что будет тогда? Он будет так же сидеть в сыром каземате, окруженный крысами, и ждать своей участи. Но он не сможет, как сводный брат Маргариты Пармской находить утешение в общении с Богом. - К сожалению, ответы на мои вопросы не знаете даже Вы. – Де Гиш грустно улыбнулся. У него было время до рассвета, а рассвет не заставит себя ждать. Но нужен ли отцу Жану сейчас собеседник в его лице. Наверно, Жан ван дер Дейк хотел бы общаться лишь с Господом. И это его право. Если же исповедник королевы найдет утешение в подобном общении, де Гиш будет только рад этому. - Я сейчас оставлю Вас. Надеюсь, святой отец, Вы не держите зла на меня. В конце концов, я сделал то, что должен был сделать. Это велит мне мой долг и моя преданность королю Франции. Но, если я могу быть чем-то полезен Вам, даю слово, сделаю все от меня зависящее.
Отец Жан: Священник поднял руку в благословляющем жесте, в котором не было ничего нарочитого. - Идите, сын мой, да пребудет с вами Господь и Его святые. Исполняйте свой долг, и в последний свой час ваша совесть будет спокойна. Как спокойна сейчас моя. Каждый из них лишь солдат, ведомый вперед, на смерть теми, кто имеет власть. Солдат не спрашивает: «Зачем и почему». Он подчиняется приказу, и, зачастую, погибает. А на его место встает другой. Так и на месте Жана ван дер Дейка скоро появится другой. Сумеет ли Филибер де Грамон различить врага под личиной друга? Вряд ли. Но он заслуживал хотя бы возможности защитить того, кому служил с такой преданностью. - Если хотите взять Рим за горло, сын мой, то не играйте по его правилам. Он вершит дела тайно, вы же действуйте явно. Скажите Его величеству, что я подпишу признание, с которым он сможет потребовать у Рима объяснений. Папская курия очень не любит, когда ее уличают в темных делах. Возможно, это остановит Амеди и его приспешников, месье. Для себя исповедник королевы Луизы ничего не просил, не требовал и не желал. В этой тесной камере на него снизошел покой, он осознал, что никогда не был покинут богом, и бог всегда был в нем. Просто душа его была глуха и слепа, и не видела, и не слышала божественного присутствия. Так не все ли равно теперь, что будет с его жизнью, его телом? Мы приходим в этот мир не для того, чтобы жить, а для того, чтобы умереть. У скамьи стояла глиняная миска с ломтем хлеба – забота тюремщика о том, чтобы узник сохранил силы для допросов и пыток. Наклонившись, священник отломил кусок и бросил его крысе. Пусть ест. Если бы право на жизнь получали только достойные, этот мир бы уже опустел.
Philibert de Gramont: Крыса вновь показала свою острую морду и умные глаза. Она чувствовала запах хлеба, но не решалась в присутствии людей насытиться им. Эта мерзкая тварь тоже хотела жить. Сейчас она принимала от человека кусок, а позже, когда этот человек заснет и перестанет быть бдительным, может решиться напасть на него. В мире людей все точно так же. При свете дня они принимают дары и купаются в милостях, а под покровом ночи готовы откусить руку дающего. Де Гиш лишь кивком головы подтвердил, что услышал слова Жана ван дер Дейка. Он все в точности передаст королю. Стук в дверь возвестил о том, что время истекло. Занимался рассвет. Рождался новый день. Что принесет он с собой, было известно только Богу. И вряд ли Всевышний поделится своими планами с исповедником королевы, с каким бы пылом последний не взывал к нему. Филибер бросил последний взгляд на сводного брата Маргариты Пармской и, не прощаясь, вышел, прикрыв за собой дверь. Те же сопровождающие, которые привели графа сюда, молча ожидали его. Молодой придворный Генриха Валуа покидал мрачную часть Лувра, возвращаясь туда, где было много света, слышался смех, где жили те, кто даже не подозревал, как может быть жутко в мрачных казематах старинного дворца. Но Судьба любит сюрпризы, она обожает играть с жизнями людей. И за один день можно потерять все и оказаться там, где твоими собеседниками будут лишь крысы. Хотя…Грамон замедлил шаг. Невозможно потерять честь и достоинство, если они, конечно же, есть у тебя. И отец Жан был тому примером. Филибер, после беседы с этим человеком, чувствовал себя легко. Он как будто сбросил с души груз, который, к чему скрывать, давил на него. Да, он рассказал королю о заговоре. Но этим исполнил лишь свой долг. И Жан ван дер Дейк не винил его за это. Если же исповедник королевы Луизы не так уж виновен, то Бог поможет ему. Сам с собой де Гиш мог быть искренним. Он верил, что Всевышний не посылает человеку испытаний сверх того, сколько этот человек может вынести. Мрачные подвалы Лувра, где томился пленник, остались давно позади. Грамон уверенно шел вперед, но он точно знал, что если Судьба решит сбросить его со счетов, и он вновь окажется в сыром каземате, но уже в качестве узника, он примет этот удар с достоинством. Так же, как это делал сводный брат Маргариты Пармской. Эпизод завершен
полная версия страницы