Форум » Игровой архив » Ad libitum » Ответить
Ad libitum
Екатерина Медичи: 2 января 1573 года. Лувр, поздний вечер.
Ответов - 19, стр:
1 2 All
Henri de Valois: Королева Екатерина сделала ошибку, попытавшись в его, Генриха, присутствии вести подобные разговоры с Людовиком. Принц готов был стеной встать между маркизом и любым, кто захочет бросить на него хоть один недобрый взгляд. Даже если встать придется против королевы-матери. Да что там мать, он не попятился бы даже перед тенью отца, если бы Генриху II довелось восстать из могилы, чтобы упрекнуть сына за его чувства к Луи де Можирону. - Мадам, вы все слышали. Решайте. Я останусь, если со мной останется маркиз. Уеду с ним, если его решат изгнать. Что еще вы хотите услышать? Как он хотел в эту минуту подойти к Людовику, обнять его, сказать о своей любви, благодарности за то, что тот нашел в себе силы противостоять Екатерине Медичи. Монсеньор знал, как жестоко его мать расправляется со своими врагами, и до этой минуты эта жестокость его не пугала ничуть, поскольку он был твердо уверен в любви королевы-матери. Теперь же Генрих Александр холодел от мысли о том, как далеко может зайти его мать в своем неодобрении связи любимого сына с маркизом д’Ампуи. - Либо мы будем вместе, либо, мадам, я не остановлюсь ни перед чем. Клянусь вам. Господь, я надеюсь, поймет и примет меня, если же нет – значит, он не есть Любовь, как нам твердят в церкви.
Екатерина Медичи: Голос сына звучал мягче, нежели голос маркиза д’Ампуи, в котором за внешней почтительностью придворного чувствовалась стальная воля, но и в нем решимости было более, чем достаточно, чтобы Флорентийка поняла – дальнейшая беседа не имеет смысла. Она поднялась со своего места – старая женщина, с несломленной волей. Ее в свое время не сломала госпожа Диана и долгие годы унижений и забвения. Не этому мальчишке, Можирону, пытаться встать в один ряд с ее врагами многое из которых уже мертвы. Она пережила их, переживет и его. А то, что ей сейчас говорит Генрих… Это говорит не он, а безумие, сидящее в нем, порочная страсть, захватившая его с головой. Ничего, она найдет способ вылечить своего любимого мальчика от этой лихорадки. - Я не враг вам, сын мой, - неожиданно мягко и искренне произнесла она, обращаясь уже только к Монсеньору, маркиза д’Апмуи она в душе своей причислила к тем, кому не долго осталось мозолить ей глаза. – И я понимаю, что мое присутствие не желательно… здесь. Нежелательно и вам и вашему любимцу. Я ухожу. На последок выслушайте материнский совет. Люди на многое закроют глаза. Но вот на это – нет. Екатерина Медичи указала на руку принца, на безымянном пальце которой красовалось гладкое золотое кольцо. Как же околдован ее мальчик, если оказался способен на такое? Ничего, я спасу тебя, Генрих, спасу даже вопреки твоему желанию. - Прощайте. Екатерина Медичи вышла из опочивальни сына, бесшумно, стремительно. Черная тень, вышедшая из темноты и в темноту ушедшая. Но у теней тоже есть сердце. И оно болело.
Луи де Можирон: Он обернулся вовремя и лишь для того, чтобы поймать ту самую падающую звезду, которую ждал и успеть проговорить про себя то, что уже давно загадал. Резко дернувшись на слова Анри, о принятии Господом его особы в свои объятья, Людовик чуть не навернулся с подоконника. Игнорируя пренебрежительные слова Медичи о себе, о том, что его назвали «любимцем», словно четвероного питомца, столь модных ныне при дворе, он послал Валуа отчаянный, умоляющий взгляд. Нет, он не допустит того, чтобы Генрих вручил сам свою душу Всевышнему. Сколько сможет долго, столько и не допустит. Его принц должен жить, радоваться настоящему, планировать будущее, познавать счастье и не считать озаренные этим счастьем дни. И жить, как можно дольше, пока Создатель сам не заберет его к себе, отмерив своему чаду все, что уготовил ему. Можирон не сомневался, что Александра любят все, и на небесах особенно, ибо его было невозможно не любить. А его мать оглохла в своем неодобрении, если не услышала того, что только что ей сказал ее любимый сын. Придавая значение символике блестящего железа на их руках (будто, дожив до своих лет, не понимала, что это всего лишь металл, а сердца скрепляются друг с другом иначе), она либо совсем не знала Генриха, и не приняла его слова всерьез, либо ей условности общества были важнее, дороже жизни Монсеньора. Пелена гнева застилала глаза маркиза, устремленные вслед флорентийке, и рассеялась лишь тогда, когда она исчезла из вида. Откинув назад покрывало, он легко спрыгнул с подоконника и почти в один шаг оказался возле Анжу, крепко схватив ладонями его за плечи и заглядывая в черный омут любимых глаз. - Не смей! Не смей больше так даже думать! – судорожно обняв герцога, прижимая, что есть мочи его к себе, стремясь отдать ему в этом жесте все свои силы, все, что у него есть, Людовик зарылся лицом в его шею и зажмурился, боясь представить, как Генрих может претворить свои угрозы матери в реальность. - Никогда больше так не думай и не говори. Пожалуйста, - юноша дрожал от ужаса и боли, прогоняя из головы картины, представленные его вниманию воображением
Henri de Valois: Обнимая своего Луи так крепко, как это только возможно, чувствуя себя в его объятиях, Генрих шептал ему слова любви, успокаивая, утешая, стараясь хотя бы так, хотя бы ими загладить жестокость собственной матери по отношению к самому для него дорогому существу в этой жизни. А сердце билось часто-часто. Под ладонями Монсеньора дрожали сильные плечи маркиза, ставшие вдруг такими беззащитными, что он не выдержал, подхватил любимого на руки, уложил в постель, за неимением покрывала, так и оставшегося лежать на полу, укутывая в свое тепло. - Ну же, я здесь с тобой, посмотри на меня, - уговаривал он Людовика, как испуганного ребенка. – Посмотри, со мной все хорошо, я жив и здоров, я люблю тебя. Клянусь, пока живешь ты, буду жить и я. Пока твое сердце бьется, будет биться и мое. А без тебя… что мне без тебя эта жизнь? Принц, прижался губами к светловолосой макушке, укачивая своего единственного, всей душой желая укрыть его, заслонить собой от всех бед, сплетен, косых взглядов. Но это было возможно только в том случае, если бы он оставил в тени их любовь. Возможно, это было бы благоразумно. Но Монсеньор не мог быть благоразумным в том, что касалось его чувств к Людовику де Можирону. Все что он мог, это пообещать себе еще раз, что ничто и никто не разлучит их. Пусть говорят, что нельзя быть сильнее своей судьбы, но если судьбе угодно развести их в разные стороны, он, Генрих Валуа, герцог Анжуйский, собственной рукой переломит ей хребет. Луи у него не заберут. Никогда. Эпизод завершен
полная версия страницы