Форум » Игровой архив » Ad libitum » Ответить
Ad libitum
Екатерина Медичи: 2 января 1573 года. Лувр, поздний вечер.
Ответов - 19, стр:
1 2 All
Екатерина Медичи: Где она ошиблась? Что просмотрела? Как получилось, что она, Екатерина Медичи, королева-мать, самая могущественная женщина во Франции, которой пишут государи, которой благоволит Его Святейшество, узнает последней о том, что происходит в ее собственной семье! И с кем? С Генрихом! С любимым сыном, ее надеждой, ее сокровищем, для которого она медленно, но верно, своими руками создавала самое блистательную, самую прекрасную будущность – будущность короля Франции. Ладно бы Маргарита, известная своим пылким нравом, Карл с его необузданностью… но Генрих? Екатерина Медичи упала в кресло, ломая руки и не имея сил даже скрыть отчаяние от своего советника, которому выпала самая трудная, самая неблагодарная роль – открыть глаза королеве на то, что ее сын и Людовик де Можирон… - Вы уверены, герцог, вы в этом совершенно уверены? Может быть это просто баловство, детская шалость, желание посмеяться… Нет, нет и нет. Герцог качает головой, опускает глаза и морщины на его лице кажутся куда глубже и седина как-то заметнее. Один за другим перед Екатериной Медичи, как карты на стол, падают факты. - Кольца?! Пресвятая Матерь Божия! Крик отчаяния, иначе не скажешь, вырвался из сердца старой женщины. Она окружила Генриха самыми красивыми и искусными в любви женщинами, и никто из них не жаловался на холодность принца… ну да, уже давно никто не мог похвастаться тем, что удостоился чести задержаться в опочивальне Монсеньора, но королева-мать не придавала этому значения, поглощенная иными заботами. А теперь она узнает, что… - На глазах всего двора?! - Да, государыня. Слова закончились. Флорентийка подавленно замолчала. Если слухи об этом просочатся из дворца… как будет веселиться Бесс Тюдор, как будет кривится набожный Филипп! А Его Святейшество! Неужели он останется в стороне, когда пойду слухи, что один из христианских принцев взял себе фаворита (ладно бы любовницу, кого этим удивишь) и не скрывает этой связи? - Я поговорю с моим сыном, Гонти. Он выслушает меня, должен выслушать! Должен. Это слово Екатерина Медичи твердила как заклинание, идя к покоям сына. Должен. Всегда выслушивал, должен и в этот раз. Должен понять, Генрих всегда был разумен.
Henri de Valois: Тонкая золотая цепочка скользила, скользила блестящей змейкой по груди, по плечам, сопровождаемая тихим смешком. И рука, держащая ее, нарочно замедляла движение, чтобы растянуть эту игру. Золотая змейка пряталась в складках батистовой сорочки, потом поиграла немного с белокурым локоном, скользнула по щеке… Генрих Александр, подкравшийся совсем близко к своей добыче, ловко накинул украшение на шею любимого, а то, к чему она была прикреплена, положил ему на грудь, пряча под ладонью. Темные глаза сияли любовью, губы подрагивали в предвкушении. - А у меня для тебя кое-что есть, - шепот Монсеньора, вместе с его горячим дыханием, коснулся уха маркиза. Не хотелось нарушать громкими голосами тишину этой ночи, принявшую Генриха и Луи в свои щедрые объятия. Не хотелось даже шевелиться, чтобы ненароком не вспугнуть это волшебство. Бархатное покрывало на кровати было смято, подушки разбросаны по ковру. Угли в камине давно не мешали, и они тлели багряной горстью. Поздний ужин, состоящий из вина и холодного мяса, стоял нетронутым. Эти двое были заняты только друг другом. - Отгадаешь, что тут – исполню любое твое желание, - лукавый принц уложил голову на плечо фаворита, ничуть не напуганный тем, что, возможно ему придется держать данное слово. - Ну так что, Луи, любовь моя? Попробуешь отгадать?
Луи де Можирон: Людовик смешно морщился от легкой щекотки и удовольствия. На мгновение он даже зажмурился. И этого мгновения принцу хватило, чтобы на шее маркиза оказалась та игрушка, которой он водил по коже своего фаворита. Откинувшись на спину, маркиз крепко прижал к себе Александра, целуя в темную макушку. - Ты такой хитрый, что мне ни в жизнь не догадаться, - обнимая Анри, чувствуя его тепло, вспоминая по минутам прошедший день, молодой человек улыбался. Все же ему достался самый сумасбродный принц на свете. - Чтобы ты там не прятал, - накрыв руку герцога своей ладонью, Луи не удержался и легко коснулся губами кончиков ресниц герцога Анжуйского, потом аккуратно поднял его руку, сжав в ней загадочную вещицу, и поцеловал косточки кулака, - мне ценно все, что от тебя. Но ценнее всего ты сам. Поэтому, чтобы там ни было, оно будет дорого мне только тем, что этого касались твои руки, и оно хранит тепло твоего сердца. Судя по темноте за окном, луне, плывущей по черному небосводу, время двигалось к полуночи, завершая одни сутки и стремясь начать другие. - Я попробую, - глаза маркиза мягко сверкнули под полуопущенными веками, - там что-то, что ты хочешь подарить мне с нежностью и любовью? И если я отгадал, - улыбка слышалась даже в тихом голосе придворного, - то мое желание – исполнить любое твое. Взор юноши обратился на стол. - Кстати, ты не голоден?
Henri de Valois: - С нежностью и любовью, - подтвердил Генрих. Веселье вдруг исчезло из голоса и глаз, как если бы солнце заслонило туча. Любовь Луи заставляла его словно бы становиться старше своих лет, напоминая, что рядом бьется сердце, совершенно ему вверившееся, заставляла думать о том, что будет завтра, а не довольствоваться только днем сегодняшним. «Люблю, и никому не отдам», - крикнуло сердце, заставив принца вздрогнуть. Откуда вдруг такие мысли? Что может разлучить его с Людовиком? Кто? Если бы Генрих задумался, он бы понял, что весь сегодняшний день, с самого раннего утра, когда они лежали вместе, вот в этой постели под перекрестным огнем взглядов, до вечера, который они провели тоже вместе, не разлучаясь, весь этот день, несущий одно только счастье был напоен грозой, как жаркий июльский день. И тишина, окутавшая Фонтенбло, не была тишиной умиротворенной, она несла в себе бурю… но Генрих об этом не думал. Ладонь дрогнула под губами Людовика, оставив в его руке подарок. Золотой медальон с их инициалами на гладкой крышке. - Открой его, - прошептал Монсеньор, отодвинувшись, чтобы видеть лицо маркиза. Лаская взглядом любимые черты, ближе и роднее которых не было для него на свете. – Посмотри, что там внутри. А потом, если захочешь, поужинаем… и разберемся, кто чьи желания исполнит.
Луи де Можирон: Поднявшись на локте и повернувшись лицом к Его Высочеству, юноша долго рассматривал его подарок, боясь открыть. Большим пальцем он медленно гладил золотую поверхность небольшого медальона, чья идеально ровная блестящая поверхность была нарушена двумя переплетенными буквами. «H» и «L». Изящными изгибами, начертанными рукой мастера, они вливались друг в друга, являя собой причудливый вензель. И Генрих специально заказал его для своего фаворита. Значит, думал о нем, не только, когда они вместе. Несмотря на великолепие ювелирного шедевра, это было для Можиро самым важным и ценным. Нежность, смешанная с безмерной благодарностью, светилась в переводимом с драгоценности на Монсеньора взоре маркиза. Он открыл медальон, глядя в глаза своего принца, и лишь потом посмотрел, что скрывается под крышкой изящной вещицы. - Спасибо, сокровище мое… - голос Людовика стих совсем. Синьор д’Ампуи был растроган до глубины души. Со стенок медальона на него смотрели их с Александром лица. Так рядом… Как сейчас были близко они сами. – Когда? Когда ты успел заказать художнику мой портрет? Ты невозможный жулик! – Обняв Генриха за шею одной рукой, Луи покрыл поцелуями его лицо, другой закрыв медальон, соединяя внутри два образа, крепко сжимая его в кулаке. – Спасибо, Анри. Я буду его хранить на груди, как тебя всегда в ее глубине, - прижав к себе Александра еще сильнее, еще крепче, он прошептал ему в самое ухо: - Я не знаю, как Вы, Ваше Высочество, но я… Предлагаю выбор: либо съем Вас сейчас, либо, хотя бы, укушу.
Екатерина Медичи: Темные покои принца пустовали. Ни слуг, ни придворных. Только из-под приоткрытой двери опочивальни пробивался свет. Екатерина Медичи, остановилась, переведя дыхание. Отчего-то старое сердце забилось так часто, словно по нему хлестнули плетью. Еще одна битва… Еще одна. На благо Валуа. Только почему же только она пытается по кусочкам собрать и склеить эти Лилии, а ее дети думают только о себе, о своем удовольствии? - Генрих, Генрих, как ты мог так поступить, сын мой! Беспечность, какая беспечность! Или нет? Флорентийка одернула руку, уже коснувшуюся двери. Да, как мать она всегда считала даже своего любимца, Генриха, всего лишь мальчиком. Пусть повзрослевшим, умным, сильным, красивым, но мальчиком. Но он мужчина. Что если и поступок этот не жест избалованного ребенка, а… что-то большее? Никогда раньше он не вел себя так. Никогда раньше, ни с одной женщиной. Даже с мадемуазель де Шатонеф, даже с Мари, о любви к которой он кричал на всю Францию. - Что бы там ни было, я этого не допущу, - решительно проговорила королева-мать, входя без стука, и останавливаясь на пороге. Замирая. Задыхаясь. Прижимая к груди руку. Картина, открывшаяся ей, для материнских глаз была невыносима. На какое-то мгновение королева даже решила уйти, повернуться и уйти пока ее не заметили эти двое, обнимающие друг друга с такой откровенной нежностью, что она почувствовала что-то вроде… ревности? Печали? Сожаления? Почему вся любовь, которая есть в этом мире, всегда проходила мимо нее? Почему ее не обнимали… так? Мелькнула перед глазами другая сцена. Супруг, Генрих. И Диана. Мелькнула и пропала. Диана всегда держалась с видом повелительницы и победительницы, она снисходила до короля, а он этого не понимал и не видел. Здесь же было нечто иное… Что именно – она не стала пытаться понять. Слишком больно. - Ваше Высочество, я хочу поговорить с вами, - нарочито громко произнесла она, и чуть хриплый, надтреснутый голос пожилой женщины расколол, рассыпал на тысячу мелких осколков хрустальную тишину ночи. – Будьте столь любезны, поднимитесь. А вы, маркиз... Оставьте нас! «Только бы хватило сил», - тоскливо подумала Екатерина Медичи, с ужасом, близким к благоговейному наблюдая то, что раньше она не видела (о слепая!). Генрих, ее Генрих, поднимающийся с постели, заслоняющий собой своего фаворита, оправляющий одежды и пытающийся скрыть смущение… этот Генрих был ей не знаком. Этот Генрих был счастлив.
Henri de Valois: Для Генриха Валуа королева-мать всегда была в первую очередь матерью. Любящей, нежной, готовой исполнить любую просьбу, любой каприз. Никогда он не боялся ее, как Маргарита, никогда не ненавидел, как несчастный Карл… Никогда, до этой минуты. Оцепенев, он смотрел на Екатерину Медичи и впервые не видел в ней матери. Перед ним была старя женщина в простом черном платье, подчеркивающим ее полноту и желтоватый, нездоровый цвет лица. Она не была уродлива, скорее просто некрасива, как все люди, душа которых не обрела покоя и счастья. В глазах ее горела ярость, голос звучал повелительно… И в Монсеньоре все восстало против этого диктата, против неуместности такого вторжения в его святая - святых, в этот маленький мирок, созданный им и Луи, наполненный любовью, нежностью, страстью, а главное – взаимным вверением себя друг другу. И эта женщина смеет приказывать его любимому удалиться, словно тот был простым слугой?! Герцог Анжуйский выпрямился под этим взглядом, режущим, как невидимое лезвие, закрывая собой Луи, как закрыл бы от настоящей стали. Выпрямился со всей надменностью, которую носил в себе с юных лет, которая давалась ему без труда, по праву рождения, по велению крови. - Я выслушаю вас, Ваше Величество, мадам, если вам это угодно. Выслушаю здесь и сейчас, хотя время слишком позднее для разговоров. Но маркиз д’Ампуи останется здесь. В этой спальне. Со мной. Иначе, государыня, беседы не будет. Нет ничего, что я хотел бы скрыть от Луи, мадам. Смиритесь с этим, и побеседуем… ежели желаете! Голос Генриха был холоден, а сердце разрывалось от боли за любимого. «Господи, Луи, прости что тебе приходится проходить через это… это моя вина, только моя». Все что он мог сейчас, это обернуться к своему супругу перед Господом, послав ему самый нежный, самый любящий взгляд, вложив в него всю душу и сердце, и негромко попросить: - Останься, маркиз, не уходи. У меня от тебя тайн нет. «И ты мне сейчас так нужен». Итак, тот ветер, что он посеял своими руками этим днем, к ночи принес урожай в виде бури. Хорошо. Он выдержит и бурю, но с Луи его никто не разлучит.
Луи де Можирон: Он предполагал, что этот момент наступит скоро. Но не думал, что настолько. После дня, полного безрассудных поступков, нельзя было ожидать, что эти поступки останутся никем незамеченными. Само собой их заметили. И не преминули доложить о них той, кто предпочитала все и всегда знать - Екатерине Медичи. Мать герцога появилась даже не вестником того, что слухи о личной жизни Генриха Валуа, наследного принца французского королевства, разносятся среди придворных со скоростью полета стрижа, она появилась карающим ангелом, жаждущим разрушить то, что было не в рамках, дозволенных обществом – любовь двух молодых людей. Еще утром Людовик понимал через что им придется пройти с Генрихом, и, видит Бог, сейчас он не сожалел о том дне, что ему довелось пережить с Анри вместе. Чудесном, прекрасном дне. Даже если за этот день ему придется ответить, расставшись с головой на плахе. Ночной визит флорентийки был бурным началом близящегося конца. Сегодня пришла она, вскоре они могут познать глубину гнева короля. Единственное о чем сожалел Можирон – что Александру придется многое пережить. Он пытался предупредить о том своего любимого утром, но… видимо плохо пытался. Уже сейчас придворный слышал в голосе своего повелителя решимость и настрой на борьбу с матерью, со всеми, кто будет против них. А это значит – со всеми. Встав с кровати, на которой так и осталось скомканным голубое покрывало с золотыми лилиями, он поклонился королеве-матери, мягко улыбнувшись ей, признавая тем самым, что понимает почему она здесь в этот час и, подхватив колет, было собрался удалиться, как прозвучала просьба Монсеньора. Его предыдущие слова маркиз не принял всерьез, сочтя жестом, направленным на мать. Но голос герцога, его фраза, обращенная к своему фавориту, его взгляд, полный любви и мольбы…Пусть это настроит мадам Катрин еще больше против него, но не нашлось бы сейчас силы, которая заставила бы юношу оставить Анжу. Если он нужен, если Анри этого хочет, он останется, как бы ему не было неловко в этой ситуации и чтобы не грозило за этот поступок впоследствии. - Простите мадам, но мой господин желает, чтобы я остался. Не смею не повиноваться, даже если вызову тем самым ваше неудовольствие. Но сделаю все возможное, чтобы меня было незаметно, - поклонившись еще раз вдове Генриха II, синьор д'Ампуи, ответил Александру молча кивнув и обещая взором, что сделает все так, как тот захочет. Он кинул колет обратно на постель и забрался на широкий подоконник окна, подтянув на него ноги и прижавшись к холодному стеклу пылающей щекой.
Екатерина Медичи: Вот оно… то, что Флорентийка со свойственным ей чутьем, обостренном годами борьбы за власть, почувствовала, как только увидела своего сына и Людовика де Можирона вместе. Перед ней были больше, чем влюбленные (а что эти двое любят друг - друга, она сразу поняла, и острый взгляд выхватил гладкие обручальные кольца, о котором ей говорил Гонти), больше чем любовники… они были еще и союзниками, готовыми поддержать друг друга. Ах, если бы они удержались в границах определенных им полом и моралью, она, королева Екатерина, была бы только рада приветствовать такую дружбу. Молодые дворяне, искренне любящие своего господина, способны на многое ради него его блага, но любовники? Мать в Екатерине Медичи протестовала, протестовала королева. А как же блестящий брак, как же престолонаследие, как же все те честолюбивые планы, которые она лелеяла в своей душе для Генриха? Темный взгляд Флорентийки, так похожий на взгляд ее сына, но лишенный любви, лишенный сияния, готов был уничтожить, стереть в порошок дерзкого, посмевшего встать между ней и Генрихом, между ним и тем будущим, для которого она его готовила. Она хотела уже возразить, приказать, кликнуть стражу, если понадобиться, но выкинуть вон маркиза из опочивальни Монсеньора… Но, взглянув в глаза сына, осеклась и промолчала. Безошибочный инстинкт подсказал – ей этого не простят. Одно слово, один необдуманный жест, и она потеряет сына… «Спокойно, спокойно, Катрин, тише. Гнев не твое оружие, гнев, крики, угрозы – это оружие мужчин. Нет, это оружие никогда мне не служило верой и правдой, разве что с моими фрейлинами, но с Генрихом и маркизом д’Ампуи нужно вести себя иначе». - Хорошо, сын мой. Маркиз может остаться… если вы того желаете. Чего стоили королеве-матери эти слова, не знал никто. Пожалуй, со времен красавицы Дианы, да еще невестки, Марии, ей не приходилось себя так смирять. - Маркиз может остаться, тем более что то, что я имею вам сказать, Монсеньор, касается и вашего дворянина… Вы знаете, Генрих, что сегодня, своим поведением, вы вызвали множество разговоров самого неблагоприятного толка. Двор шумит. И не пройдет и трех дней, как весь Париж, а затем и вся Франция будут знать, что мой сын, наследник престола… завел себе любимца и открыто показывается с ним! Я не воспитывала вас таким бесстыдным, Генрих. Я не ожидала от вас такой распущенности!
Henri de Valois: От маленькой первой, но оттого самой важной победы, Генрих воспрял духом. Луи остается. Пусть участвовать в разговоре герцога и королевы-матери он не может, но его любимый все услышит, он будет знать, что его Александр не отрекся от их чувства, не уступил. И прежде чем подойти к своей матери, стоящей у двери черной фурией, Монсеньор сдернул с кровати покрывало и, шагнув к окну, укутал в голубой бархат Людовика де Можирона. Укутал и долго не отнимал рук, пытаясь в этом молчаливом объятии передать маркизу свою силу, свою нежность. - Люблю тебя, - тихо шепнул он, отходя от окна, выходя на свет, на противостояние с матерью, которую искренне любил и почитал. Но даже ради сыновней почтительности и сыновнего долга он не поступится тем, что для него важнее жизни. - Присядьте, матушка. Присядьте и поговорим. Пододвинув к матери кресло и усадив ее, он сел напротив, улыбаясь. Голос герцога Анжуйского, который действительно был достойным сыном Медичи, пусть даже сам о том никогда не думал, стал мягок, почти нежен. Если королева-мать убрала когти, то почему бы не сделать то же самое, во всяком случае, пока. Если бы удалось сделать из матери союзницу, то все стало бы намного проще! Если он только сможет объяснить ей, как прекрасно это чувство, которое связало из с Луи, как оно чисто и не похоже ни на что, испытанное им раннее, разве королева Екатерина не сменит гнев на милость? Распущенность… бесстыдство. Эти слова, которыми бросалась королева Екатерина, так не подходили к тому, что было между ним и маркизом, что принц не почувствовал даже гнева, что уж говорить о стыде, который пыталась в нем, как видно, вызвать любящая матушка своей нотацией. - Ваше Величество, я всегда был для вас любящим и почтительным сыном, - наконец ответил он после недолгого молчания. – И я останусь им впредь. Но если уж вы взялись судить меня, то, может быть, сначала выслушаете, а уже потом будете бросаться обвинениями? Согласен, мое поведение не было безупречным, и, возможно, оно не было благоразумным. Скажу только, что маркиз сделал все, чтобы удержать меня… не позволил, и не жалею об этом! Генрих, с горящими глазами, горящим сердцем (не мог он оставаться спокойным, коли уж речь зашла о самом дорогом, что у него было – о Людовике) наклонился вперед, взяв в свои руки пухлую ладонь матери. - Матушка, в чем моя вина? В том, что я сердцем выбрал самого достойного, самого благородного? Что доверился душой и телом тому, кто никогда не предаст? В том, что люблю маркиза не за внешнюю красоту, а за его сердце, которое бьется только для меня? Действительно, тяжкий грех. Особенно в глазах тех, для кого слова любовь, честь, верность уже давно стали пустым звуком. Монсеньор замолчал, устремив взгляд к окну, туда, где безмолвной статуей замер его Луи. Сердце было полно любовью. - Так в чем моя вина, мадам?
Луи де Можирон: Луна и звезды холодно плыли в черноте ночи. Но они были свободны. Свободны от всего мира. Их не волновало мнение людей, им не нужно было скрываться, они не обращали внимания на земную суету. Просто плыли, каждую ночь занимая свое место на небосклоне и светя тем светом, каким им было угодно. Плотно закутавшись в покрывало, которое еще хранило тепло рук Александра, Людовик с тоской и завистью смотрел на небо, пытаясь увидеть хоть одну падающую звезду. Тогда он смог бы загадать желание, которое обязательно бы сбылось. Луи обнял свои ноги, подтянув вверх колени и уложив на них подбородок, как молитву повторял про себя то, что хотел попросить у падающей звезды. Чтобы герцога оставили в покое, чтобы никто не причинил ему боли, чтобы Генрих был счастлив. Желание было, оставалось лишь увидеть полет к земле маленького светила. Слова Анри тихой музыкой звучали в тишине комнаты, но маркиз не вникал в их смысл. Он просто слушал мелодию любимого голоса, не желая, чтобы она прерывалась. Никому неизвестно, сколько еще возможностей у него будет слышать этот голос. Придворный осознавал, что перешел дорогу Екатерине Медичи, не послушался ее воли… Те, кто себе это позволял, говорят, долго не жили. Но эти несколько месяцев счастья стоили всей его жизни. Что у него было до любви Анжу? Титул, должности, замок, деньги – он был нищим. Все это не представляло ценности пред тем чувством, что ему довелось испытать с Генрихом. Было прахом, пылью, которые останутся в этом мире, когда его душа, унося с собой самое большое сокровище, что может быть у человека - любовь, взметнется вверх, к звездам. Чтобы не сказала мадам Катрин, чтобы не сделала, не имело значения – те дни счастья, что у них были, ей уже не украсть. Не мигая, фаворит Монсеньора смотрел за стекло, совершенно безразличный к словам, что скажет королева-мать.
Екатерина Медичи: Горячие слова сына не тронули Екатерину Медичи. Скорее, наоборот. Признай Генрих, что все происходящее не более чем каприз, прихоть, он быстрее бы добился ее понимания и сочувствия. Екатерина Медичи сама не отдавала себе отчет в том, что не благо государства руководило ей сейчас, не государственные соображения нашептывали ей резкие слова, которыми она собиралась уязвить герцога Анжуйского и его фаворита, а ревность. Обыкновенная ревность женщины, состарившейся без любви и нежности, чьей единственной отрадой был этот красивый мальчик, так рано повзрослевший. И которая вопреки здравому смыслу, вопреки природе, верила, что мать всегда останется в его сердце выше всех прочих привязанностей. Но что поделать, не всегда мы готовы с абсолютной искренностью заглянуть в свою душу. - Вы виноваты в том, сын мой, что отбросили законы приличия, повели себя не так, как должно себя вести наследному принцу, - изобличающе проговорила она, выдернув свои пальцы из рук Генриха. Неужели он пытается растрогать ее, дерзкий, избалованный, самовлюбленный мальчишка, считающий, что весь мир для него – игрушка. На Людовика де Можирона королева-мать старалась не смотреть, но все равно, он притягивал ее взгляд. Красивый, молодой дворянин, один из многих, окружающих герцога Анжуйского. Что в нем такого, чем он привязал ее сына? Может быть, ворожба? Флорентийка, суеверная как все итальянцы, почувствовала, как по спине бежит холодок. - И я призываю вас, сын мой, вспомнить о своем положении, о своем долге, вспомнить, кто вы… и исправить то, что вы наделали, - последние слова королевы-матери невольно были полны скрытого яда, злобы. И ревности. – Отошлите на некоторое время вашего фаворита от двора, дайте слухам улечься. А потом, если вам так угодно… Играйте свою идиллию, но, заклинаю всеми святыми, не выставляйте себя на показ!
Henri de Valois: Отослать Людовика? При этих словах матери Генрих выпрямился в кресле, побледнев от гнева. Вот значит, чего добивается королева Екатерина? Разлучить его с маркизом, в надежде, что расстояние остудит их чувства? О да, расстояние остудит их… до могильного хлада. Генрих Александр ни на мгновение не сомневался, что не сможет жить без Людовика, и знал, что тот не выдержит долго в разлуке со своим принцем. Он обещал сегодня Луи, что ничто и никто их не разлучит, и собирался сдержать свое обещание! - Если вам так угодно, матушка, Луи покинет двор, - с обманчивой мягкостью произнес он, чувствуя, как внутри закипает ярость. - Но надобно вам знать, что двор он покинет только вместе со мной. Или я с ним. Не имеет значения. У нас, слава богу, достаточно замков, где мы можем жить подальше от двора… не вызывая тех пересудов, которых вы опасаетесь! Не в силах сидеть спокойно, Монсеньор подошел к камину, пошевелил угли, заставив тлеющий багрянец вспыхнуть золотом и пурпуром. На лицо упали алые блики, когда он снова повернулся к матери. - Мадам, посмотрите внимательно на этого дворянина. И постарайтесь понять, что в нем одном моя жизнь. Если его не будет рядом со мной… если с ним что-то случиться, то у вас не будет сына, Ваше Величество. Я люблю Людовика де Можирона. Если эта любовь не совместима с достоинством наследного принца Франции… значит, титул Монсеньора перейдет к моему младшему брату, герцогу Алансонскому. И будет так, как я сказал.
Екатерина Медичи: Такого Екатерина Медичи не ожидала. «Ты не мой сын», - чуть не закричала она, глядя с ужасом на этого незнакомца, на этого чужого юношу с глазами ее сына, лицом ее сына, голосом ее любимого мальчика. – «Ты не мой Генрих!». Ее Генрих никогда бы не говорил с ней таким страшным голосом – словно падает и падает что-то тяжелое, и каждое слово бьет безжалостно по самому больному. По материнскому честолюбию, по ее самым заветным мечтам. Ее Генрих никогда бы даже мысли не допустил о том, что ради чувства, пусть сколь угодно сильного, можно отказаться от своего положения, титула, а самое главное – возможности когда-нибудь стать королем Франции! - Вы безумны, Ваше Высочество, - прошептала она. – Вы пожалеете о своих словах. Обязательно пожалеете! Но я слишком вас люблю, чтобы позволять вам вот так, бездумно, губить себя и свое будущее. Она говорила, а разум лихорадочно работал, ища выход из этой непростой ситуации. Сын не желал разлучаться со своим фаворитом, готов на все, чтобы удержать его рядом с собой, но, может быть, ей удастся разорвать эту цепь, потянув с другого конца? - Маркиз, я обращаюсь к вам, как к дворянину. Неужели вы позволите своему господину совершить такое безрассудство, отказаться от того, что ему принадлежит по праву рождения? Мой сын говорит, что любит вас. Так докажите, что вы достойны его любви, будьте благоразумнее Его Высочества! Ради его же блага помогите мне пресечь все сплетни, которые лягут пятном на его имя! Голос королевы-матери из повелительного стал почти умоляющим, хотя сердце, спрятанное под черным шелком, под вечным вдовьим убором, горело от страха и гнева.
Луи де Можирон: Он почти не слушал, о чем говорили особы королевских кровей. Только улыбался, когда «музыка», голос Генриха вновь звучал. Вера Генриху в нем была безоглядная и беспредельная. Он все еще пытался поймать взглядом ту падающую звезду, что позволила бы загадать желание. Оклик Екатерины Медичи заставил маркиза обернуться. Луи лег щекой себе же на подтянутые колени, даже не подумав слезать с подоконника (королева сама хотела, чтобы он удалился), и долго, молча, разглядывая эту старую женщину. Да, наверно и его родители будут не в восторге от судьбы, которую выбрал их сын, но они были далеко и даже, если бы отец решил ему приказывать, будучи главой дома, юноша знал, что мать его поддержит во всем. Даже в подобном выборе своей любви. А отец… Молодой человек готов был отказаться от наследства и всех родовых титулов, если бы тому пришло в голову лишить его их, отказаться от родства, как такового. - По праву рождения, мадам, человеку принадлежит его душа, дарованная ему Всевышним, а этой душе – право любить,- королева-мать была похожа на ночную фурию, попавшую в свет солнца. Внезапно Можирон понял, что, если он сейчас отступится от Анри, оставит его, то это будет самым большим его предательством в жизни. Это будет то самое бесчестье, которого он сам себе не простит. Взгляд скользнул по женщине в черном от макушки до ног, на мгновенье зацепившись за глаза. У Александра были почти такие же. Но прекраснее во стократ. – И мне жаль тех, кто из трусости или благоразумия не воспользовался этим правом. Я люблю Вашего сына, Ваше Величество, и, если он любит меня, в чем я уверен, то лучшим доказательством ему моего ответного чувства, будет то, что я останусь. Даже не смотря на ваш гнев. Потому что доказывать, что-то кому то другому, я не намерен. А сплетни…- с обожанием взглянув на своего господина, придворный уверенно закончил: - …лягут грязным пятном лишь на тех, кто их распускает и потворствует их распространению, – холод стали сверкнул в синих глазах Людовика, обращенных на мать семейства Валуа, руки крепче сжали колени. Сейчас, от тяжести разговора, он выглядел старше своих лет. - Если Вам угодно, мы уедем сразу после Вашего ухода, государыня, - сочтя, что сказал все, что от него требовалось, фаворит Генриха Валуа вновь повернулся к ночному небу. Возможно, вызови она его к себе приказом, он бы не позволил себе подобного поведения и фраз, но флорентийка вломилась в спальню Анри, даже не удосужившись оповестить о своем посещении. Явись она чуть позже, то могла бы застать своего сына в совсем не столь невинных объятьях, какие ей довелось увидеть.
полная версия страницы