Форум » Игровой архив » Amantes - amentes » Ответить
Amantes - amentes
Henri de Valois: 18-19 июня 1574 года. Польша. Влюблённые - безумны (Amantes - amentes).
Ответов - 13
Henri de Valois: Летние ночи коротки. Звездная чернота растекалась с неба, светлела, размывалась, как темное вино, в которое тонкой струйкой добавляют воду, пока не буден потерян и цвет, и вкус, и аромат. Так и ночь побега. Лихорадка возбуждения, вкус свободы, решимость загнать коней, себя, но успеть к границе, где уже ожидали беглецов посланцы матушки Екатерины, постепенно вымывалось усталостью и тревогой. Солнце, выкатившееся из-за горизонта, приветствовало беглецов, но уже после полудня его лучи освещали изрядно утомленные лица, да и кони уже не несли своих всадников вперед с прежней резвостью. Генрих Валуа поднял глаза к небу, обманчиво-чистому в своей лазури. В вышине, медленно, высматривая добычу, кружилась хищная птица. Вероятно, ей четыре всадника, скачущих во весь опор, казались совсем незначительными на огромной ладони, держащей дубравы, реки, пропыленную дорогу. Молчали. Шутки, смех, подбадривания и шутливые приглашения вернуться обратно, в Краков, остались там, в ночи. Назад никто не оглядывался. То, что поляки пока еще их не настигли, иначе, чем промыслом небес и назвать было нельзя. Взгляд Генриха то и дело с тревогой останавливался на Луи. Тот был бледен, и за безупречной посадкой маркиза Валуа угадывал напряжение всех сил. Если так пойдет дальше… Нет. Он и думать об этом не хотел. Если подозрения верны, если Людовик и правда болен, то нужно что-то предпринять, иначе с коня его снимут замертво. Конечно, тот скорее умрет, чем позволит остановиться, когда погоня, возможно, близко. Но было ли в этом мире хоть что-то, ради чего стоило рисковать любимым? Нет. - Нам нужно передохнуть, - прокричал он друзьям, поворачивая коня в сторону от дороги. Впереди зеленела роща, ивы свисали над темной водой неторопливой речки. Но Генрих думал не о своем отдыхе, и даже не о Ногарэ и Келюсе, мужественно делящих с ним тяготы побега. Все его мысли были сосредоточены на одном. И раньше, чем Луи спешился, он оказался у его стремени, готовый, если понадобится, подхватить. Или выдержать упреки в том, что ему вздумалось устроить отдых не к месту и не ко времени.
Луи де Можирон: Последние полчаса скачки, Луи молил вороного, не сделать никакого выкрутаса, чтобы не рухнуть с него. Перед глазами сгущалась муть. Он уже не слышал последних приказов Генриха, он не видел, как кони друзей свернули, как его зверь инстинктивно последовал за своими сородичами, увлекая седока за собой. Приказа остановиться Можирон не слышал вовсе, умное животное повиновалось стадному инстинкту без других указаний от управляющего им ездока. В висках стучало, жаркая пелена, сменила туман в глазах, сквозь которую маркиз скорее на ощупь, чем благодарный зрению, следовал со своими друзьями. Он уже с полдороги как не шутил. Давно не выкидывал задорных реплик. Молодой человек был сосредоточен всеми своими силами на одном – держаться рядом с королем польским. Не отстать. Не задержать. Едва конь под ним, недовольный прерванной скачкой, ибо последние часы не ощущал своего хозяина вовсе (Луи доверился разуму животного, переставая соображать сам), беспокойно загарцевал на месте, Людовик с него съехал, подобно еще горячему соусу, стекающему с горячего блюда. Только горячим был сам маркиз. Бумаги, прижатые к коже, то приятно холодили, то предательски нагревались. Пот по шее струился ручьями, забегая под ворот, но его присутствие Людовик списывал на напряжение от волнения и самого ритма скачки. Пока сознание не отказалось подчиняться ему, готовясь предоставить его вниманию разнообразные сценки, ужасающие своим содержанием. Со своего коня он уже съехал почти без чувств, беспорядочно водя глазами и пытаясь крутить головой в поисках одного человека, одного лекарства, что ему было необходимо сейчас (о том, кто кем зовется в обществе, и о присутствии друзей молодой человек уже не помнил), в поисках единственного, кому доверял, кому вверил себя перед Богом – Анри де Валуа.
Henri de Valois: Когда обмякшее тело Луи упало на его руки, душа Генриха словно раскололась на две части. Одна часть кричала, плакала и корчилась от боли, глядя на бледное лицо любимого, потерянный взгляд, в котором отражалось далекое небо, делая голубые глаза Людовика бездонными. Другая, запретив себе до времени все чувства, диктовала телу работу. Обхватить, устроить на своих руках поудобнее, унести в тень, расстегнуть, развязать, освободить от лишнего, чтобы дать возможность дышать. Еще раньше, чем его губы коснулись влажного лба маркиза, Генрих почувствовал жар, исходящий от его тела. «Мой ангел, моя единственная любовь». Валуа не был уверен, прозвучали ли эти слова в его сердце, или же стоном сорвались с губ. Кто-то из друзей подал ему флягу. Как можно бережнее, прижимая голову Луи к своему плечу, Генрих смочил водой пересохшие губы, намочил свой платок, вытер любимое лицо, смывая пот и дорожную пыль. Сколько он еще выдержит вот так, под солнцем, в пути? - Я здесь, Луи, я с тобой, - шептал он, пытаясь напоить маркиза, дать ему хотя бы краткое облегчение, не замечая, как обнимает того все крепче, но, положив ладонь на грудь, пытаясь услышать лихорадочное биение сердца, нащупал бумаги, которые юноша вез, бережно сохраняя, всю ночь и половину дня. - Возьми их, Жак, - не глядя, Генрих протянул их графу де Келюсу. – И помогите посадить маркиза в мое седло, мы поедем вместе. Когда вместе с друзьями король польский разрабатывал план побега, было решено скакать до Остравы, где их ждала карета и эскорт, присланные королевой-матерью. Теперь же Генрих изменил решение. Совсем недалеко располагался городок Ошьвенчим. Там они найдут убежище и покой для Людовика. Возражать ему не посмеют, он знал. Единственный, кто мог бы, решился бы возразить, лежал у него на груди, сжигаемый лихорадкой. *** Конь Генриха осторожно нес двойную ношу. Валуа покачивался в седле, обнимая Луи, не давая тому упасть, страстно желая отдать все свои силы, каждое биение сердца, каждый вздох, который ему отпущен богом своему любимому. - Ты обещал никогда не оставлять меня, Луи. Не оставляй теперь, когда мы так близко к нашей мечте. Луи, жизнь моя, Франция близко, но без тебя мне она будет не нужна. Возвращайся ко мне, чтобы делить со мной радости и печали, - темные волосы, падая, смешались с белокурыми прядями, горячий шепот обволакивал маркиза. Генриху казалось, что пока он зовет любимого по имени, тот не оставит своего принца даже ради лучшего из миров. Впереди показались старые стены Ошьвенчима.
Луи де Можирон: Людовик бредил. Перед глазами, когда он их открывал, плыли ветки деревьев, похожие на чьи-то неловкие нелепые руки, небо, полное синевы, и лицо. Любимое лицо. Пару раз молодой человек счел, что он в раю и Бог уже определил его душу в свой чертог. Но крепкая поддержка Анри не давала ему улететь в мир прекрасный своим забвением. Он с трудом вспомнил, где они и что они. Попытался рыпнуться, вырываясь, ища взглядом своего вороного, но эта попытка отняла последние силы. Маркиз отключился на руках, в седле своего господина. В сознание его приводил шепот Генриха, пробуждая желание самому обнять его, но лихорадка воевала на смерть, измождая тело, что получила в свое владение. Он не видел ни того, как въехали в Ошьвенчим, ни того, как друзья нашли в нем съемные комнаты. Не чувствовал, как вспоров, наконец, тяжелый ворот, что давил на плечи, вытащили из него нагревшиеся сквозь ткань от кожи монеты, чтобы расплатиться с задатком с ушлой и любопытной хозяйкой гостиницы. Не слышал, как Генрих отправил друзей вниз, за едой и сплетнями, дав указание найти другую одежду для всех, а хозяйку любезно попросил принести все, что по его мнению было необходимо. Не чувствовал, как был уложен в кровать и закрыт тремя одеялами, собранными со всех кроватей, что были свободны на постоялом дворе. Всего этого маркиз чувствовать не мог. Он был без сознания и бредил, умоляя не разлучать его с единственно дорогим человеком. Его губы, спеченные в корку от горячки, не стесняясь, не ведая, кто вокруг, шептали лишь одно имя. Генрих.
Henri de Valois: Он не доверил Людовика никому. Сам занес его наверх, в комнату с белеными стенами. Сам уложил его на кровать, застеленную домотканым покрывалом, с матрацем, набитом сеном и душистыми травами. Румяная хозяйка, из добросердечия пожелавшая помочь, была выставлена вон, единственное, что Генрих попросил – это принести теплой воды с яблочным уксусом, чтобы обтереть тело Луи и ледяной воды из колодца, чтобы сделать тому компресс на лоб. Нет, ничьи руки не коснутся его бесценного сокровища, он будет ухаживать за ним сам. Генриху, который сам того не замечая, находился почти в бреду от тревоги за любимого, казалось, что стоит ему отвернуться, и чья-то злая воля отнимет у него Людовика, который в жару шептал только его имя. Все требуемое доставили и быстро, добрая женщина постаралась, добавив еще и глиняную кружку с горячим молоком. Встав рядом с кроватью и подперев кулаком щеку, с жалостью посмотрела на юношу, такого бледного, страдающего от озноба даже под несколькими одеялами. - Согрейте вашего друга, господин. Если сумеет пропотеть, лихорадка выйдет из тела,и он поправится. Зовите меня, если что понадобиться. Дверь закрылась, ступени лестницы скрипнули, им вторила короткая молитва, которую женщина шептала, прося у Господа выздоровления для этого мальчика, который ей годился в сыновья. А уж кто он там, какими судьбами его занесло… так ли важно? Не должны такие молодые, красивые, умирать. Жить им надо. Жить, любить, матерей радовать. Генрих, откинув одеяла, бережно стянул с Луи сорочку, штаны, поразившись тому, каким горячим и сухим было его тело. Намочив жесткое полотенце в остро пахнущей уксусом воде, принялся бережно растирать любимого, зная, что уксус способен прогнать жар. Пальцы не гнулись. Перед глазами качались стены. А если я потеряю тебя, как мне жить дальше? Закончив, король Польши смочил льняную тряпицу в холодной воде и приложил ко лбу Луи, закутав того снова в одеяла. Даже сквозь них чувствуя, как того колотит в ознобе. Что сказала трактирщица? Согреть во что бы то ни стало? Генрих, готовый сейчас вспороть себе живот, только чтобы любимый мог согреться, разделся и скользнул под одеяла. Прижал к себе Людовика, обнял так нежно, как только мог, отдавая ему свое тепло. - Только не покидай меня, - прошептал, откинув светлые пряди, целуя в висок. – Обещаю, если ты откроешь глаза… я никогда больше не буду спорить с тобой, клянусь. Любимый не ответил. Прижав его к себе еще сильнее, Генрих закрыл глаза, и начал молиться.
Луи де Можирон: Людовик не знал, сколько был без сознания, захваченный в плен лихорадкой и избиваемый ознобом. Видения сменяли одно другое. От ярких, красочных, до мрачных черно-серых. Но везде было одно и то же – он словно тянулся за чем-то, неведомо чем, и не мог достать это неведомое. Уставая и отчаиваясь, он раз за разом пробовал вновь и вновь. В последнем рождении бреда, он упал на колени и уже не мог подняться, но все еще верил, что сможет достать то неизвестное, но очень ему необходимое. Не смог. Темная пелена над сознанием начала неумолимо сгущаться, превращаясь во мрак. Сбивая с себя одеяла, пытаясь превозмочь демонов, издевающихся над разумом, маркиз метался по кровати, пока его не сковала сила, сопротивляться которой он не мог, не посмел бы. Она несла с собой умиротворение. Похоже именно это юноша и искал в своем потустороннем метании. Тугое кольцо крепких рук, ровное тепло прижавшегося тела, согревали плоть и несли успокоение душе. Обмякнув в объятьях Генриха, Луи перестал вырываться, затих и погрузился в глубокий сон без сновидений. Лихорадка уходила с испариной на теле молодого человека, озноб заканчивал свою пытку, забрав его силы.
Henri de Valois: Генрих уснул. Не размыкая объятий, не отпуская от себя Луи, уснул, как только почувствовал, что тому становится легче. Дыхание Людовика стало спокойнее, тело, хотя и горячее, все же не пугало больше невыносимым жаром. Но даже во сне он продолжал прислушиваться к сердцу, бившемуся под его ладонью. Во сне, тревожном, хрупком, не приносящем облегчение, а только забвение, это биение представлялось ему красным огненным цветком, раскрывающим свои лепестки у него на ладони. Он светился, как если бы солнце пронизывало своими лучами пелену алого шелка, он расправлял свои лепестки, как бабочка расправляет крылья перед тем, как влететь и Генрих боялся, что и правда – улетит, а удержать его представлялось самым важным на свете. А еще он грел. Сначала ровной теплотой, а затем жар усилился, перейдя в руку, охраняющую его, а затем растекаясь огнем по всему телу. Но это было не страшно, Генрих с радостным трепетом отдавал себя этому жару, который может быть и мучил, но в этом мучении было столько сладостной истомы… что он проснулся. Проснулся, и не сразу понял, где он. Рядом лежал Луи, только поэтому беглый король не вскочил в поисках оружия. Привыкнув засыпать и просыпаться рядом с этим белокурым ангелом, ревниво охраняющим сон своего принца, он отказался от тревожной подозрительности – вечном спутнике всех Валуа, передающимся по крови, как тяжкая болезнь. Людовик был рядом, значит, все хорошо. Так же, в полудреме, он жадно потянулся к любимому телу, неизменно вызывающему в нем бурление крови и смятение чувств, потянулся всем своим существом… и замер. Все события вчерашнего дня, начиная с побега, заканчивая тем, как он вносил бесчувственного Людовика в эту комнату встали перед ним в своей страшной ясности. Привстав на локте, Генрих прижался губами ко лбу любимого, проклиная сейчас свой пол, свое желание, впервые, пожалуй, показавшееся Валуа греховным. Бог только что чуть не забрал у него самое дорогое, а он не может справиться со своими страстями. Тогда, осторожно разомкнув объятия, он отодвинулся как можно дальше от спящего маркиза. - Спасибо, Господи, что вернул мне его, - набожно прошептал польский король. Ничто так не приближает нас к небу, как любовь, и слова благодарности Генриха Валуа своему Создателю дышали искренностью и глубиной.
Луи де Можирон: Горячка отступала под натиском любви и заботы, коими Генрих Валуа окутал своего фаворита. Жар, иссушивающий плоть уступал место привычному комфорту и теплу рядом с человеком, которого Людовик боготворил. Усилия ли Анри или какая другая сила, но маркиз де Можирон приходил в себя. Только неприятная слабость в теле, да желание нипочем не вылезать из-под одеял, пусть нижнее и было влажным от его же пота, пусть противный запах уксуса и лез в нос, говорили о махающей так и не пригодившимся носовым платком болезни. Потребность чувствовать рядом с собой так близко Анри нашептывала в уши хитрые слова не открывать глаза подольше. Но Генрих сам отстранился, чем вызвал в душе своего приближенного бурю негодования. Да еще вздумал удариться в беседы с Господом, вместо того, что бы… - Себе спасибо лучше скажите, мой господин, - не голос, хрип вырвался из груди соучастника бегства польского короля. – Если бы не необходимость доставить Вашу прекрасную…особу на историческую родину, и не подумал бы приходить в себя, - молодой человек был смущен, что сыну Медичи довелось стать свидетелем его слабости. И вытаскивать его из оков недомогания. Ведь это он сам должен был защищать своего Валуа и помогать ему во всем, а получилось, что стал обузой. Оставалось только шутить. Он развалился на спине, просто радуясь, что они вместе. А развалившись, и тем самым заняв большую часть кровати, плечом касаясь плеча Анри, высунул из-под одеял руку и принялся загибать пальцы: - Во-первых, Франция и ее народ не простят мне, если Вы, вдруг, до нее не доедете, - первый палец был загнут, - во-вторых, Жан с Жаком очень хотят домой, а без Вас они никуда не поедут. Отсюда мораль? Правильно. Опять Луи виноват, - второй палец согнулся вслед за первым, - а в-третьих, - третий палец присоединился к первым двум, - я тоже кое-что Вам не прощу, сударь. Сами догадаетесь или как? – вредно прищурившись, Можиро спрятал руку обратно в тепло одеял и закрыл глаза.
Henri de Valois: Валуа вздрогнул, прервал молитву да проститься ему такое кощунство (но да, сколько раз он уже пренебрегал Создателем ради его создания, и сколько еще будет). Голос Людовика, еще слабый и хриплый от болезни, звучал для него лучшей музыкой. Сейчас маркиз мог говорить все, что угодно. Мог шутить, ругать Генриха за эту вынужденную остановку, мог уверять Валуа в том, что достаточно здоров, чтобы двинуться в путь дальше немедленно… Генрих просто слушал. Не слышал. И улыбался. Сквозь ставни пробивался белесый свет, петухи, словно сговорившись, начали перекличку по всему городку, радостно извещая том, что одна ночь позади, и впереди еще один день. Свеча, стоящая у изголовья кровати, затрещала и погасла. Тени в комнате расползались по углам, нехотя, но исчезали. Исчезали они и из души Генриха Валуа. Не сегодня. Еще не сегодня он проснется без любимого. В тот день, когда это случится, для Генриха навсегда погаснет солнце. Но не сегодня. - Ты напугал меня, Луи, - это все, что он смог выговорить, так пересохли губы, словно часть горячки маркиза перешла на любящего его. Генрих был бы счастлив взять на себя все его беды. Плечо маркиза было так рядом, а сердце Валуа слишком исстрадалось в тревоге. Сначала он прижался к нему губами, потом туда, где билось сердце Людовика. Красный цветок раскрывал свои лепестки у него на ладони. Застонав, беглый король привлек к себе любимого, еще бледного, еще слабого, но вышедшего победителем в этой борьбе с лихорадкой. - Больше так не пугай, - прошептал он, целуя спекшиеся от недавнего жара губы со всей нежностью, на которую он был способен.
Луи де Можирон: Приоткрыв один глаз на поцелуй, уже готовый выдать очередную остроту, Луи увидел близко обозначившиеся резче черты любимого лица и только сейчас заметил, насколько изможден сам Генрих. Сколько же он пережил за последние сутки? Шутки отлетели в сторону, а в горле пересохло еще больше. Сомкнувшись с Валуа губами в нежном поцелуе, маркиз сгреб его в охапку и, что было сил, прижал к себе. - Прости меня, Анри, прости, - беспорядочно покрывая поцелуями лоб, щеки, губы, веки наследника французского престола, молодой человек начал осознавать, что произошло. Его господин бросил все, остановил скачку, обустроил их в каких-то комнатах, рискуя быть настигнутым, плюнул на свою будущность, ради своего недостойного фаворита… Его названный супруг сам выхаживал его, согревая собой, окутывал своей нежностью, но не бросил своего любимого, а любимый этот пытается оправдать свою глупую неловкость неудачным юмором… - Прости, я недостоин тебя. Того сокровища, что мне даровали небеса в твоей особе, но я не смогу уже без тебя и оставить тебя не смогу, - сквозь пелену боли за Генриха, вызванной пониманием, что пришлось пережить польскому королю в волнении за своего приближенного, в Людовике просыпалось желание, наполняя его силами, которые он был отдать тому, кто лежал рядом. Он весь, душой и телом – это все, бесконечно малое, что маркиз мог предложить Его Величеству в знак любви, в знак благодарности, в знак принадлежности своей только этому человеку. И это все, бесконечно многое, что он хотел получить от Анри. Припав к губам того, кому предстояло стать королем Франции, Луи обнял его еще крепче, если это было возможно, прижимаясь телом к телу, укрывая его своей нежностью. - Люблю тебя. Спустя некоторое время комнату вновь наполнила тишина, Анри затих и Луи, боясь его потревожить, надеясь, спокойный сон даст отдохнуть Генриху и набраться сил, ласково переложил его на бок рядом с собой. Дотянувшись до одеял, юноша заботливо укрыл ими польского беглеца и себя вместе с ним, прижав любимого к себе и закрывая глаза сам.
Henri de Valois: Отдых рядом с Людовиком, минуты сладостного забвения были короткими, но они вернули силы Генриху. Открыв глаза, найдя в складках простыни руку любимого, лаская ее своей рукой, и рассматривая невидящим взглядом беленые стены, он мыслил на редкость ясно, как будто бы не было за спиной убийственной скачки, а потом ночи тревоги за Людовика, когда он ловил каждое его дыхание, каждое биение сердца. Нужно было двигаться дальше, к Остраве, где их ждали… либо же отказаться от мысли о побеге. О, нет, не навсегда… вчерашний герцог Анжуйский ни на мгновение не допускал мысли о том, чтобы остаться в этой варварской стране, когда его ждет Франция. Но сейчас тревога за Людовика вытеснила все. Даже мечту о короне, которую он носил в себе столько лет. Хотя нет, случилось это не сейчас, а когда королева-мать неосторожно попыталась поставить между ним и его единственным положение Монсеньора, долг, честь… все то, что Генрих чувствовал и знал, но что без Людовика теряло смысл. И если тогда он бежал в Анжер, чтобы уберечь любимого, то сейчас он готов был прекратить бегство, и остаться. Хотя бы на время. А уж королева-мать придумает, как сохранить для него престол. Перевернувшись на бок, король Польши с тревожной нежностью ласкал взглядом любимые черты еще бледного лица, губы, припухшие от поцелуев. - Луи мой, - голос Генриха Александра, при всей своей мягкости, вспугнул волшебную тишину утра. – Я спущусь вниз. Принесу тебе молока, ангел мой, тебе нужно подкрепить силы, заодно узнаю, как там наши друзья. Мы останемся здесь, пока тебе не станет легче. Палец Генриха предупреждающе лег на губы Луи, пресекая все возможные возражения. - Я так решил, и так будет, любовь моя нежная. Да, еще не так давно он обещал Луи не спорить с ним, если тот очнется. Но Генрих и не собирался спорить, все, что он хотел – это уберечь своего любимого от тягот дороги, которые его могут убить после приступа лихорадки. И в этом своем решении он был непоколебим.
Луи де Можирон: Коснувшись пальца Генриха поцелуем, Луи отвел руку любимого в сторону и поднялся с кровати, и не собираясь возражать. Из-за его болезни они и так потеряли много времени, чтобы тратить его еще и на споры. Странно было, что их еще не настигли, что поляки еще не ломились в ворота постоялого двора, требуя у своего государя возвращения в Краков. Фортуна и так благоволила к беглецам, не стоило и дальше испытывать ее терпение. Поморщившись, маркиз быстро стал облачаться в свою грязную одежду. Для капризов, омовений и прочих излишеств тоже не было лишнего времени. Молодое тело имеет свои преимущества. Оно быстро восстанавливается, если не погибло и требует продолжать жить. От приступа лихорадки осталось легкое головокружение и слабость в ногах. Но ведь не пешими же им предстоит проделывать дальнейший путь к Остраве. - Я сносно себя чувствую, Анри. И мы останемся здесь, если ты того так желаешь,- Людовик чихнул натягивая через голову сорочку. Чихнул от того, что потом от нее разило, как от рубахи простолюдина. Да и сам маркиз благоухал невообразимо. И отнюдь не духами. К запахам тела, еще добавился запах уксуса. – Но я не намерен лежать здесь распластанным, подобно куренку на столе мясника и ждать, пока надо мной занесут нож, а ты будешь геройствовать тем временем, - натянув на ноги дорожные сапоги, юноша нежно посмотрел на своего господина. – Если ты хочешь, мы можем вместе спуститься вниз. Пусть нам в бурдюки зальют доброго вина и молока и дадут с собой пару вяленых окороков, мы сможем подкрепить силы в дороге. Жак с Ногарэ, я думаю, уже и без нас отведали местной кухни. А я тем временем проверю лошадей. – Присев на краешек кровати, Можирон, погладил Генриха по волосам. – Любовь моя, если ты того хочешь, мы останемся здесь настолько, насколько ты пожелаешь, но нам нужно быть хотя бы готовыми к тому, чтобы продолжить путь в любой момент. Если твои подданные нас настигнут тут, у нас будет только два преимущества – свежие лошади и наша готовность на них вскочить, чтобы попробовать бежать дальше. А иначе…- молодой человек тяжело вздохнул, но продолжил, - иначе ты еще не скоро увидишь землю Франции, вдохнешь ее воздух. А мы с графом и Ла Валеттом, быть может, и никогда. Поляки не будут церемониться с теми, кто участвовал в том, чтобы их страна осталась без короля. Тебе решать, как нам быть дальше, но одетым я могу попытаться сойти у них за своего, хотя бы запахом, - улыбаясь и шутя, Людовик ласкал взглядом лицо Александра, словно пытаясь сохранить в памяти, как можно подробнее все его черты.
Henri de Valois: Что оставалось делать беглому польскому королю? Только подняться вслед за Луи, натягивая на себя пропыленную одежду. Генрих Александр внимательно следил за каждым движением любимого, при малейшем признаке слабости или болезни готовый, если понадобиться, уложить его в кровать – если понадобиться то и силой. Но маркиз не лгал своему супругу, когда утверждал, что чувствует себя сносно. Бледность Луи хотя и заставляла сердце Генриха сжиматься от тревоги, но все же не пугала смертельной белизной, как вчера. К тому же Людовик был прав в своих опасениях. Помогая Генриху Валуа бежать, его друзья рисковали куда больше чем он. Забывать об этом не стоило и из двух зол следовало выбрать меньшее. - Хорошо, сердце мое, - проговорил он, улыбнувшись через силу, подхватив с подоконника шпагу и перебросив через руку плащ. – Поторопимся. Лошади отдохнули, отправимся в дорогу как можно скорее. И, не в силах сопротивляться неодолимой силе, которая влекла его к Луи де Можирону, которая не ослабевала со временем, Генрих Валуа шагнул к своему единственному, обнимая, крепко, изо всех сил. Стараясь этим объятием передать ему часть своей силы и успокоить свои тревоги. - Я люблю тебя, - прошептал он, позволяя себе еще несколько мгновений счастья быть рядом с Луи. Хозяйка постоялого двора, неодобрительно качая головой и выговаривая молодым людям за спешку, удовольствовалась тем, что снабдила их едой на дорогу и долго смотрела вслед четырем всадникам, ускакавшим прочь так торопливо, словно за ними гнался сам дьявол. Когда же через пару часов по пыльной улочке Ошвенчима с гиканьем и криками промчались всадники, добросердечная женщина только пожала плечами. Мало ли что надо панам, мало ли зачем панам пришло в голову лошадей гнать. Эпизод завершен
полная версия страницы