Форум » Игровой архив » Из Фонтенбло в Париж » Ответить

Из Фонтенбло в Париж

Екатерина Медичи: 10 января 1573 года, около четырех часов дня.

Ответов - 14

Екатерина Медичи: Королевский кортеж растянулся по дороге ленивой змеей. Двор возвращался в Париж из Фонтенбло, закончилась череда праздников, в которых принимал участие весь двор, и череда глубоких, скрытых потрясений для королевской семьи, о которой известно было очень немногим. Отослано было вместе с маркизой де Сабле письмо в Анжер, строптивцу Монсеньору. Оба короля Карл Французский и Генрих Наваррский оправились от своих недугов достаточно для того, что бы отправиться в путь. На короткое время в царственном гнезде гарпий наступило затишье, но надолго ли? Об этом и размышляла королева-мать, рассеяно облокотившись на подушки. Дорожный экипаж был громоздким, неповоротливым, хотя и щедро украшенным резьбой, но внутри было даже уютно, благодаря подушкам, коврам и меховым полостям, которыми были укрыты колени дам. Флорентийка бросила быстрый взгляд на своих спутниц. Кроме Шарлотты де Сов, которая по прежнему пользовалась благосклонностью королевы-матери (история с отравленным письмом, которое так и не нашло своего адресата, так и не стала известна королеве Екатерине и та полагала, что короля Наваррского спасло какое-то противоядие, известное у него в горах), Медичи пригласила в свой экипаж дочь, Маргариту. Подозревая королеву Наваррскую во всех грехах, она, держась с ней ласково, как никогда, предпочитала не выпускать супругу Бурбона из виду. Выехав утром, вечером двор должен был прибыть в Париж. Повозки с сундуками, посудой, гобеленами, всем, что королевская семья предпочитала возить с собой, были отправлены еще вчера, скучающие придворные устраивали развлечения по вкусу, кто-то устраивал скачки, дамы сплетничали в своих повозках, пажи, слуги, служанки шутили, смеялись, грели озябшие щеки и дышали на ладони – день выдался солнечным, но морозным. И только в экипаже королевы-матери царила гробовая тишина, как в склепе. В тишине хорошо размышлять… но Екатерина Медичи опасалась, когда те, кто рядом с ней предавались размышлениям, кто знает, к чему это приведет. - Вы сегодня молчаливы, Шарлотта, - заметила она, откинув кожаную занавесь и впустив внутрь повозки немного морозного воздуха. – Если хотите, я могу отпустить вас на пару дней к мужу, что бы вы могли отдохнуть от суеты переезда. Слава богу, рядом с нами достаточно дам для услуг, а вот вас мне бы хотелось поберечь. Флорентийка улыбнулась холодно, но милостиво своей фрейлине, добавив, язвительно, уже для дочери: - Вашу красоту надо беречь, баронесса, вы истинное украшение двора. Не так ли, Маргарита, дочь моя? У баронессы де Сов очень нежная, белокурая красота, такая внушит трепет любому мужчине!

Маргарита Валуа: Мысли королевы Наваррской, словно заговоренные, брели по кругу. Возвращение в Париж (что ждет их там?), Генрих (сумеет ли он убедить протестантских вождей в своей верности им), их будущее (туманное, непонятное). И так, по кругу, снова, снова, снова. Слова Екатерины Медичи вырвали ее из этого плена, заставив улыбнуться сначала недоуменно, потом понимающе. А вы стареете, матушка, если надеетесь расстроить меня такими вот шпильками! Разумеется, Маргарита прекрасно знала, кем приходиться баронесса де Сов ее мужу. Сказать, что ее не задевало такое положение вещей, значило бы покривить душой. Маргарита, привыкшая с детства к поклонению, к обожанию, к восхищению, не раз в досаде кусала себе губу, пожимая плечами, когда до нее доносились сплетни о короле Наваррском и Шарлотте де Сов. Но, по правде говоря, неприязни к баронессе она не испытывала. Тем более, зная о том, что эта женщина рискуя навлечь на себя гнев королевы-матери, спасла жизнь своему любовнику. А значит, сохранила за Маргаритой титул королевы Наваррской, из которого она все же надеялась извлечь кое-что. - Вы правы, матушка, впрочем, как всегда, - королева послала фрейлине ободряющий взгляд, сочувствуя ей сейчас всей душой. Уж она-то знала, каково это, чувствовать себя разменной монетой в играх Екатерины Медичи. – Красоте, а особенно цвету лица баронессы можно только позавидовать! Воздух Фонтенбло, несомненно, пошел вам на пользу, мадам. В темных глазах Маргариты блеснул опасный огонек. Не так уж часто она решалась открыто перечить матери, но почему бы не развлечь себя? Екатерина Медичи думает, что вызовет у нее ревность? Так вот нет же!

Charlotte de Sauve: Не смотря на удобство королевского экипажа, Шарлотта чувствовала себя крайне неуютно. Она бы предпочла возвращаться в Париж в компании остальных фрейлин флорентийки, а не под суровым взглядом королевы-матери и рядом с ее дочерью, королевой Маргаритой. Но желание Екатерины Медичи видеть в своем экипаже Шарлотту, лишало последнюю права выбирать. Не оставалось иного выбора, как, молча повинуясь приказу госпожи, тихо сидеть рядом с ней и рассматривать узор своего платья, не смея поднять глаз, ибо баронесса, сама не осознавая почему, боялась встретиться взглядом с супругой Генриха Наваррского. Жаль, что королева-мать не разделяла желания своей фрейлины сохранять молчание. Ее милостивое предложение отпустить Шарлотту к мужу, заставило баронессу все-таки поднять глаза. Шарлотта была готова на что угодно, лишь бы не оставаться и на минуту наедине со своим старым мужем, не говоря уже о паре днях рядом с ним. -Ваше Величество очень добры, - кротко ответила баронесса. – Но я совсем не устала, мадам. И если Вы позволите, по возвращению в Париж я бы хотела остаться подле Вас, - ее губ коснулась легкая смущенная улыбка, а щеки залились нежным румянцем. Хотя самой баронессе казалось, что ее лицо просто пылает. Замечание о красоте, может польстит каждой, но только не тогда, когда это произносится намерено и в присутствии супруги твоего любовника. Зато теперь баронесса отчетливо понимала, почему королева-мать пожелала видеть ее рядом с собой. Все было затеяно ради того, чтобы королева могла уязвить гордость собственной дочери. Впрочем, кажется, у нее это все равно не вышло. -Благодарю, Ваше Величество, - баронесса все же осмелилась посмотреть в глаза Маргариты и, к своему удивлению, не увидела в них ни ненависти, ни призрения. Не зная, что еще сказать, да и стоило ли еще говорить что-нибудь, Шарлотта вновь опустила взгляд.


Екатерина Медичи: Откуда в ее дочери столько невозмутимости, или это равнодушие? Екатерина Медичи прекрасно помнила сцену на охоте, в Венсене, когда на подоле юбки маркизы де Сабле оказался соус из тарелки королевы Наваррской. А тогда говорили всего лишь о бывшем возлюбленном Маргариты, сейчас же речь идет о муже! Флорентийка всегда считала, что ставить в женщине нужно не на ум а на самолюбие. Какой бы умной Маргариты не была, гордость ее должна страдать – так казалось доброй, любящей матушке. А значит, нужно побольнее уязвить эту гордость. - Хорошо, баронесса, если вам так угодно, вы останетесь подле меня. Я понимаю ваше нежелание покидать двор даже на пару дней, - Флорентийка хрипло рассмеялась. – Здесь есть кому тосковать по вам, Шарлотта, да и ваше сердце не свободно, я не ошибаюсь? Взгляд темных глаз Медичи буравил лицо дочери, словно королева желала добраться до самых потаенных мыслей. Если бы можно было разрезать ей грудь, что бы прочесть все тайны сердца королевы Маргариты, она бы не колеблясь сделала это! Она всегда была строптивицей, эта девчонка… - Прекрасное чувство, любовь, - язвительно произнесла она. – Не так ли, дочь моя?

Маргарита Валуа: - Не смею вам перечить, матушка. Безусловно, вам лучше знать! Сладкий с виду, мед слов Маргариты Валуа на деле горчил, заключая в себе намек, напоминание о тех временах, о которых королева-мать предпочла бы забыть. Напоминание о тех временах, когда, не смотря на титул, с ней не считались при дворе, муж не смотрел в ее сторону, а все потому – как она изволила выразиться – что любовь прекрасное чувство! - Осмелюсь только заметить, Ваше Величество, что особенно прекрасна любовь разделенная. В ином же случае она является скорее наказанием. Женщина… или мужчина, которые обречены носить в своем сердце такую любовь, становятся злы, нетерпимы, жестоки. Отравленные любовью, они убивают любовь всюду, куда бы не бросили взгляд. Мне жаль таких людей, матушка. Маргарита не лукавила. Иногда ей действительно было жаль королеву-мать. Та несла свой крест, несла как умела. Иногда, но не сейчас. - Так что если баронессе небеса послали любовь взаимную и счастливую, я порадуюсь за нее от чистого сердца, - свои слова королева Наваррская сопроводила самой сердечной улыбкой.

Паола Джустиниани: Паола пребывала в молчании. Молчали уста, заморожены были чувства, даже мысли остановились, казалось, на одной точке где-то далеко в прошлом. И только натянутые нервы пребывали в движении, заставляя некстати дергать поводья своей кобылы. Кортеж продвигался слишком медленно, январь был слишком длинным, а планы откладывались. Ехать в экипаже с фрейлинами было выше сил итальянки. Ее деятельная, горячая натура требовала ветра, страсти и движения. Праздники Паола считала затянувшимися, отношения с Конде перешли в фазу «мы знакомы, но не близко», а замысел Екатерины Медичи был временно отложен. Когда придет ему черед и придет ли вообще – то сам Бог не ведает. Резко повернув в сторону от кортежа, Паола пришпорила лошадь и пустила галопом по обочине, обогнав сразу несколько экипажей. В Лувр. Скорее бы. Черно-бордовая амазонка итальянки, отделанная белым мехом, контрастным пятном выделялась на фоне спокойных сероватых тонов французской зимы.

Генрих де Бурбон: Для Генриха Бурбона что Париж, что Фонтенбло, что иной какой замок, принадлежащий королю был тюрьмой по сути своей, и Конде не видел причин делать вид, будто ему мило его заключение и улыбаться тюремщикам, как это делал неунывающий Наварра. Лошадь понуро трусила, кортеж тянулся, тянулся по дороге сплошной пестрой лентой. Конде предавался любимому занятью узников и философов. Он размышлял. Размышлял над тем, возможно ли, что все еще изменится для него, над тем, насколько надежны те планы, что они с Наваррой строили тайком ото всех в Фонтенбло. Размышлял, пока поток мыслей не был прерван появлением всадницы в бордовой амазонке. Правда, надо быть справедливым, сначала ее заметил конь Бурбона, оживившийся и выразивший желание рвануть наперегонки с длинноногой кобылкой, кокетливо помахивающей хвостом, и удержанный железной рукой Бурбона. Но, разглядев, кто эта всадница, принц сам пришпорил коня, давая тому полную волю. На лице его заиграла мрачная улыбка. Паола Джустиниани, несомненно посланная самим Сатаной, что бы смущать его грешную душу. Коварная, бесчестная, распутная… красивая, желанная. Он не мог забыть запах ее кожи, бездонную бездну темных глаз, а поэтому притворился перед самим собой что забыл. Но, увидев ее снова так близко, не смог противостоять искушению доказать венецианке, как мало он о ней думает. Поравнявшись с всадницей, он холодно ей поклонился, чувствуя, как душу переполняет срасть и ревность. - Монна Паола, я вижу, вы тоже предпочитаете прогулку верхом? Не помешаю вашему уединению, или же вы ждете кого-нибудь? Кто сегодня числится в ваших сердечных увлечениях, герцог Алансонский? Или уже кто-то иной?

Паола Джустиниани: «Кому-то морозный воздух ударил в голову?», - как иначе объяснить поведение Конде, все праздники державшегося от Паолы на почтительном расстоянии очень старого развратника к неподатливой девственнице. Обидные слова зажгли яркий румянец на щеках, а буря в итальянской душе, замороженная дыханием января, рванулась на свет Божий вместе с горячим дыханием с алых губ: - Да, жду! Что небеса разверзнутся и на грешную землю сойдут Семь Кар Господних, прямо здесь и сейчас! Одна из выше предсказанных кар не заставила себя ждать. Кобыла монны Джустиниани выразила радость от дружественного лошадиного общества, и, мотнув головой, решительно примкнула к боку коня Генриха, чудом не запутав сбрую. Паола и Конде оказались более близко, чем предусматривали правила приличия и безопасности. Но разгневанная итальянка не обратила внимания на такую мелочь. - В моих сердечных увлечениях виновен сам Сатана, ибо кто, как не он послал мне вас, с вашими оскорблениями, с вашей холодностью, с вашей… «Любовью», - это слово Паола не произнесла. Ее чувство к Генриху вовсе не остыло; страсть, подогретая внешними препятствиями, которые он не счел нужным преодолевать, жгла Паолу как принятый яд, к которому не было противоядия. - Вы не имеете права осуждать меня, вы даже не представляете, по краю какой пропасти мне предстоит пройти… Монна Джустиниани опустила глаза и перевела дыхание. «Зачем ему моя откровенность?» Здесь, во Франции, вырванная из привычной среды, итальянка внезапно стала подвержена сомнениям, а ее положение и правда было на редкость шатким.

Генрих де Бурбон: От соприкосновения с ножкой итальянки, скрытой складками длинной амазонки, Конде сначала пронзил жар, потом озноб и он по началу даже не нашелся что ответить на ее пылкие речи! Он то привык, что женщины, опуская глаза долу, уходят от ответа, но не кидаются ответными обвинениями, да еще такими пылкими. Рука сама! Клянусь вам, сама, потянулась к соблазнительной окружности бедра Паолы Джустиниани… - Вы так пылко обвиняете меня в холодности, монна Паола! Я же могу ошибочно решить, что вы думали обо мне все это время! Голос Конде, хриплый и резкий, неожиданно для него самого вдруг обрел шелковистые ноты нежности. Эта женщина заворожила его. На расстоянии еще можно было противиться ее очарованию, но вблизи! Он ласкал горящим взглядом складки платья, подчеркивающие совершенство сложения девушки. Высокий воротник закрывал шею, но несколько темных прядей, прихотливо вьющихся, как волны венецианской лагуны, падали на нежную гладкость щеки. Вуаль, ниспадавшая на плечи, трепетала на ветру. Трепетало и сердце Конде. - О каком крае пропасти вы говорите? Доверьтесь мне, я бы хотел уберечь вас от всех бед и опасностей, - наклонившись к прекрасной всаднице, принц почувствовал прилив необычайного красноречия. Слова лились из него, так же, как любовь изливалась из сердца, вынужденного так долго биться вдали от черных глаз монны Паолы. – Вам нет нужны губить себя здесь, при дворе, в этом скопище грехов. Одно ваше слово, вы сможете жить уединенно тихо где захотите, так, что бы я мог хотя бы изредка видеть вас, любоваться вами… Конде вещал вдохновенно, не особенно задумываясь, что такая картина – тихой и уединенной жизни может и не прельщать пылкую итальянку, наоборот, он чувствовал себя спасителем, протягивающим руку помощь душе, готовой погибнуть в пучине разврата. Он примет ее в свои объятия, окружит любовью и заботой! Да, так оно и будет!

Екатерина Медичи: - Ну кто еще знает о любви больше вас, дочь моя, - недобро усмехнулась Екатерина Медичи. – Вы были окружены любовью с юных лет, и вас любили многие. Очень многие. Флорентийку ничуть не смущало, что при разговоре, в котором мать и дочь старались побольнее уязвить друг друга, присутствовала ее фрейлина. Дамы ее двора умели, при необходимости, стать глухими и немыми. Кто не обладал таким ценным талантом – выгонялись вон без всякой жалости. Но, кроме того, королева-мать надеялась, что унижая таким образом дочь при любовнице ее супруга, она посеет между двумя молодыми женщинами вражду. Допустить, что Маргарите безразлично то, что король Наваррский каждую ночь ошибается спальнями, она не могла. «Ничего, милочка моя, если для того, что бы ты стала послушной девочкой, тебе надо показать твоего муженька в постели де Сов, я это сделаю. За руку притащу и буду держать, пока не убедишься собственными глазами, что зря ты защищаешь и покрываешь своего драгоценного Наварру». Удовлетворенно улыбнувшись этой мысли (картина растерянной, униженной, растоптанной Маргариты и ее мужа, с которого будет сдернута маска примерного семьянина, подействовала на душу Флорентийки как масло на воды), королева-мать откинулась на подушки, прикрыв глаза. Да, как только они приедут в Париж, она постарается сделать все, что бы рассорить эту трогательную чету, короля и королевы Наварры.

Паола Джустиниани: Щедрая на любовь и ненависть, на клятвы и проклятия, мятежная природа донны Паолы не позволила ей сдержать язык. А ведь несложно было и в первый, и во-второй и в сотый раз не высказывать того, что было на ее душе. Молчала бы при кузене Фабио – стала бы его женой; не перечила дяде – нашлась бы выгодная партия, не целовала бы Конде… Все было бы проще, здесь, во Франции. Но горячий поток эмоций уже нес ее навстречу своей судьбе, в финале которой, как знать? Могла маячить и окончательная гибель: - О какой пропасти я говорю? – итальянка слегка задыхалась, - «Как мужчины могут не понимать очевидных вещей?!» - Генрих, что вас во мне привлекает? Моя внешность, эти красивые тряпки и украшения? – Паола небрежно взмахнула рукавом, показав свету роскошные венецианские кружева, - заметили бы вы меня, если бы я стояла нищенкой в лохмотьях вот на этой дороге? Кинули бы мне монету или, в плену мечтаний о какой-нибудь красавице, проехали бы мимо, засыпав грязным снегом? Ужаснувшись картине, так живописно представшей перед ее глазами, девушка с надежной взглянула в самые глаза Конде, пытаясь разглядеть там обещанную поддержку и защиту. - У меня ничего нет, кроме безвозвратно погибающей души, - на ресницах Паолы сверкнули бисеринки слез, а голос прозвучал совсем тихо. У итальянки просто разрывалось сердце от жалости к самой себе. Найдя руку Конде в складках своего платья, итальянка сжала ее со всей страстью утопающего, спасающего свою жизнь и свою любовь. Пара воронов бесшумно пролетела над кортежем… Хищные черные птицы, посланники самого ада, кружились над беззащитной горлицей-Паолой, выжидая случая схватить ее и унести в Геенну огненную на вечные муки.

Генрих де Бурбон: Конде растерялся. Святые небеса, о чем говорит эта женщина? Конечно, он любит ее красоту, любит, как она движением нежным и беспомощным, но в то же время исполненным чувственного соблазна наклоняет свою изящную головку. Наряды, украшения? По его мнению, одежда только скрывала красоту тела Паолы, и уж он действительно предпочел бы видеть ее без всех этих дамских ухищрений, корсетов, вертюгаденов, что там еще нацепляют на себя придворные красавицы? - Если вы любите красивые платья и драгоценности, они у вас будут, - наивно уверил принц пылкую итальянку, уловив только это из всего потока ее слов, к тому же неожиданная близость, крепкое пожатие ее руки, все это окончательно лишило простого и сурового Конде способности мыслить здраво. Он пытался понять, чего хочет Паола, чего она ждет от него, и готов был бросить к ее ногам себя самое, свое сердце и свое состояние. Душа… душа… она твердила о душе! Конде, осененный неожиданной догадкой, воззрился на монну Паолу, чувствуя, как сердце его забилось чаще. Неужели этой женщине открылась истина? Неужели она увидела Свет? А почему нет, почему его любовь не может спасти эту погибающую душу? - Вы хотите отречься от католической ереси? О Паола, – прошептал он, замирая сердцем. – Вы хотите обратиться к истинному Господу, принять протестантство?

Паола Джустиниани: - Что?! Неловко взмахнув ангельскими крыльями, душа монны Паолы упала с высоты небесного страдания прямо на грешную землю. - О! - итальянка издала невнятный вздох, который можно было с равной долей вероятности отнести как к томлению плоти, так и к религиозному экстазу. Далее последовала быстрая тирада на итальянском, в которой Паола помянула всех святых, прокляла день своего появления на свет и мужскую половину человечества. И замолчала. Какое-то время пара всадников проехала в тишине, итальянка так и не выпустила руку Генриха. Лошади, проникнувшись важностью момента или, что вернее, симпатией друг к другу, переставляли копыта крайне аккуратно, плавно покачивая седоков на своих спинах. - Помните, Генрих, вы как-то сказали, что любите меня… И если это так, то я готова воздать хвалу Истинному Богу со всей страстью моей веры. Печально глядя на гриву своей кобылы, Паола почти почувствовала, как матушка и все усопшие поколения Джустиниани переворачиваются в своих гробах от этих слов. Ну и ладно. Представив же реакцию дядюшки на свой поступок, итальянка пришла в ужас. Руки девушки похолодели, а алые губы задрожали: - Моя душа погибает, Генрих. Возможно, вы – единственный, кто в силах ее спасти. Но вы были так холодны, ваши слова так больно ранили. Что… Я вам почти не верю. Склонив голову в искреннем смирении, Паола являла собой образец святой, самоотверженно несущей крест непосильных обстоятельств. В какой-то степени так оно и было, с поправкой на то, что святость венецианки предполагала обязательное наличие земной любви и "красивых платьев и драгоценностей".

Генрих де Бурбон: - Вы должны верить мне, - пылко взмолился Конде, испытывая в это мгновение особый трепет – мужчины, который почти заполучил желанную женщину и пастыря, ведущего к богу новую душу. Никогда еще он не был так счастлив. Никогда еще мир не играл перед ним столькими красками. – Если я был холоден, то только от того, что безумно влюблен. Если я ранил вас, то прошу – простите, и дайте мне возможность искупить свою вину! Воображение Конде, пришпоренное страстью, понеслось вскачь, с легкостью преодолевая все препятствия, которые возникли или могли возникнуть на усыпанном лепестками роз пути их с Паолой волшебного счастья. - Я спасу вас, - пообещал он, многозначительно пожимая нежную ручку итальянки, ничуть не смущенный тем, что путь к спасению души монны Паолы обязательно должен был пролегать через его, Генриха де Бурбона, объятия. Впрочем, разве это не самый приятный путь к райскому блаженству, пусть даже не самый короткий? Лошади тихо ржали, поглядывая друг на друга многозначительно. В синем январском небе не было ни облачка, и такая же безмятежная ясность царила в душе Конде, озаряемая сразу не одним, а двумя светилами – прекрасными глазами монны Паолы. Ради этого стоило жить и бороться! Эпизод завершен



полная версия страницы