Форум » Игровой архив » Мера за меру » Ответить
Мера за меру
Henri de Valois: 25 сентября 1574 года, Лувр.
Ответов - 14
Henri de Valois: Король Франции поставил перед Флорентийкой кувшин с вином, руки его дрожали. Не от страха, страх уже прошел, от ярости. Разрушительной, выжигающей дотла душу, если ее невозможно выплеснуть, либо же разрушающей все на своем пути. Кувшин был тяжелым, серебряным, с чеканкой Бенвенуто Челлини, еще из сокровищницы деда, Франциска I, на выпуклом боку, оживший гением мастера, Персей убивал Медузу. Щедрый подарок… Пламя свечей, потревоженное вторжением Генриха Валуа в покои матери, дернулось, опало и снова взметнулось, отразившись страшно и багряно в глазах мифического чудовища и живой женщины. - Сударыня, - холодно обратился сын к матери и глаза его были непроницаемо-темны, как агат на пряжке плаща. В них не было нежности к матери, не было даже почтения, которое Генрих неизменно оказывал ей, чтобы ни случилось. Только тьма и холод. – Не будем тратить время, вы знаете, отчего я здесь, и, думаю, догадываетесь зачем. Он замолчал, унимая колотящееся сердце, удерживая жестокие, злые слова, которые рвались с языка, которыми страстно хотелось причинить этой женщине боль, такую же, как она подготовила ему. Но он сдержался. Невероятным, немыслимым усилием, но сдержался, вспомнив любимые глаза... Нет, он пришел не мстить, а вершить правосудие, значит, гнев тут неуместен. - У вас есть выбор, мадам. Либо вы выпьете то, что в этом кувшине, либо завтра же утром вы отправитесь в один из монастырей, на ваш выбор, без права покидать его до самой смерти. Сложив руки на груди, окаменев лицом и сердцем, Генрих Валуа ждал ответа от той, что родила его, что воспитала, что сберегла ему трон, но покусилась на самое дорогое, что у него есть...
Екатерина Медичи: Она ждала ждала Генриха, но не так быстро, может быть, ближе к утру. Но, чем раньше все это закончится, тем лучше. Тот, кто обвинил бы Екатерину Медичи в жестокости, в отсутствии сострадания к собственному сыну, оклеветал бы старую королеву. Нет, она любила Генриха, любила всей душой, и защищала своего прекрасного юного короля. Защищала от его же собственной слабости, которая грозила обернуться бедой для Генриха, бедой для Франции, для династии Валуа. Слабостью сына был маркиз д’Ампуи, пагубной, опасной слабостью. Долг короля не только править мудро и справедливо, его долг – добиться почтения от своих подданных, внушить им чувство любви и благоговейного страха перед величием Лилий. Но как это возможно, если король не делает секрета из своей любви к Луи де Можирону? А рядом, угрожающей тенью, стоит Генрих де Гиз, образцовый воин? А еще Наварра, чьи любовные похождения известны всем... Екатерина Медичи встретила взгляд сына, и в глазах ее было горячее сочувствие к его утрате. Она сделает все, чтобы ее мальчик не страдал сильно, она сумеет залечить его раны. Теперь все будет как раньше… Было бессмысленно отрицать свою вину. Кувшин, стоящий на столе, красноречиво свидетельствовал против нее. Но Генрих, когда схлынет первое горе, поймет, что она сделала это для его же блага. - Генрих, сын мой, мой любимый сын, - мягко проговорила она. – Вы сейчас ослеплены горем и, поверьте, ваша боль и моя боль тоже. Но поймите, теперь вы король. Вы король Франции. Невозможно править этой страной и быть любовником маркиза д’Ампуи. Но теперь, когда его нет, вы станете воистину великим правителем! Для нее, всю жизнь положившей на алтарь королевской власти, величия, ее, носящей в сердце только пепел, казалось, что нет такой жертвы, которая не была бы достойна короны. Пожертвовала же она в свое время всем – любовью, гордостью, счастьем, даже правом воспитывать своих детей. Почему же ее дети считают, что дорога к трону усыпана розами?
Henri de Valois: Молчание повисло в опочивальне королевы-матери после ее слов, а потом Генрих расхохотался, глядя в лицо Екатерины Медичи. Это был жесткий, пугающий смех. Смех человека, находящегося на опасной грани безумия. Она даже не пыталась отрицать, эта женщина с каменным сердцем, она даже не пыталась притвориться, что все, что сегодня произошло в его покоях – не ее рук дело. И она смеет, глядя ему в глаза, говорить что-то о боли? Разве может быть боль более сильная, знать, что твоя мать собственными руками подсыпала яд в вино твоему возлюбленному? Только потерять любимого! - Благодарю за заботу обо мне, мадам, - саркастически поклонился матери Генрих Валуа, справившись с нервной дрожью. – Этот яд, что вы добавили в вино, отлично действует. Знаете, а вы ведь едва не стали убийцей своего собственного сына. Меня спасла случайность… да, мадам, вы, в своей злобе, в своей ненависти ко всему живому, чуть не убили и меня тоже. Вас бы порадовала моя смерть, мадам? Но я прощаю вам это. А вот чего я никогда не прощу – так это вашего покушения на Людовика! Он предупреждал. Не раз, и не два. Когда-то он бросил все и сбежал с любимым в Анжер, только чтобы защитить его. Он знал, чувствовал что мать никогда не успокоится, но потом позволил обмануть себя ее мнимым дружелюбием. Глупец, какой глупец! Судьба столько раз пыталась вырвать из твоих рук самое большое сокровище - единственную любовь, а ты так и не научился его беречь! - Итак, мадам, ваше решение? Учтите, что пощады не будет. Вы сами подписали себе приговор, приказав подать маркизу д’Ампуи отравленное вино. Мера за меру, сударыня!
Екатерина Медичи: - Нет, Генрих, нет! Что? Она не ослышалась? Екатерина Медичи, не веря, не желая верить, схватилась за сердце, которое словно стегнули хлыстом. Обжигающая боль разлилась в груди. Перед глазами стояла картина, страшнее которой быть не могло. Генрих, любимый сын, подносит к губам серебряный кубок, делает глоток, улыбаясь… кому? Скорее всего все тому же маркизу д’Ампуи. А потом… Флорентийка слишком хорошо представляла себе действие яда, он убивает быстро, почти безболезненно, так, что с его губ, наверное, даже не успела бы исчезнуть улыбка, став из счастливой недоумевающей, растерянной. И тут же, видением из страшных снов, как утопленник из темной, стылой воды пруда, всплыло другое лицо. Карл. Карл, умирающий от яда, тоже предназначавшегося не для него. Это твое наказание, Господи? Отобрать у меня детей одного за другим? Спасительное беспамятство накрыло с головой, прекращая это мучение. Екатерина Медичи обмякла в кресле, старые глаза закрылись, рука безвольно повисла. Есть боль, которую не выдержит даже каменное сердце.
Луи де Можирон: За некоторое время до вышеописанного. Вернувшись в свои покои не слишком поздно, чтобы переодеться и отправиться к королю, Людовик с удивлением обнаружил на столе сверкающий серебром, завораживающий чеканкой кувшин. Он был полон темного, ароматного, казалось, даже густого вина, стоял на серебряном подносе в компании двух серебряных кубков.* Сосуд привлекал к себе и формой и содержимым. Записки при нем не оказалось, а мальчишка-паж лишь с удивлением пожал плечами на немой вопрос во взгляде своего господина и быстро доложил, что эту чудесную вещицу принесли совсем недавно и передали, что это для господина маркиза с наилучшими пожеланиями. В том, что презент доставили недавно, фаворит Его Величества Генриха III Валуа не сомневался. В ином случае, шельмец, ныне смущенно тупящий взор, уже бы опустошил сие изысканное творение Челлини, кувшин вымыл и поставил так, словно тот и был не наполнен. - Принеси мне чистую одежду и сам приведи себя в порядок. Когда я буду готов, возьмешь это, - маркиз кивнул на подарок от неизвестного дарителя, - и пойдешь со мной к королю. Спустя некоторое время у покоев молодого государя, которые были очень недалеки от покоев синьора де Сен-Сафорина, образовалась небольшая процессия. В конце ее шествовал паж, несущий все, что ему было указано, в середине маркиз д’Ампуи, а возглавляла ее, семеня быстро лапами и торопясь к любимому хозяину, рыжая Звезда. Больше года как молодые люди таскали повсюду за собой это пушистое чудо, лишь в силу обстоятельств вынужденные оставить кошку в Кракове. Но уже в Венеции она нагнала французских дворян, любезно доставленная туда одним из немногих преданных Генрику Валезы шляхтичей. С тех пор у Звезды-путешественницы было все самое лучшее – от кусочков мяса в золоченых мисках до бархатных подушек в ногах Генриха и Луи. Маркиз тихонько предупредил старого камергера Анри, что не стоит докладывать Его Величеству о таких пустяках, как его визит (а некоторые вообще справедливо полагали, что о них-таких важных персонах, предупреждать ни к чему и уже прошмыгнули за дверь), и вошел в королевскую опочивальню, проводя за собой пажа. - Сир, смотрите, какой чудесный подарок мне кто-то прислал, - улыбнувшись Генриху, Людовик сделал мальчишке знак, поставить все на стол и сгинуть с глаз. С первым юнец справился вполне себе проворно, со вторым не очень – все не мог отвести взгляда от монаршей особы. Луи тоже. Его король был хорош необыкновенно, придворного тянуло прикоснуться к нему, прикасаться вновь и вновь, сжать в объятьях и не отпускать… Справляясь с трудом с нахлынувшими на него желаниями, Можирон огляделся и узрел стол. - Мне кажется, это я удачно зашел, - потерев руки, вечно голодный маркиз устремился к позднему королевскому ужину. Придя с полученным от неизвестного доброжелателя (или доброжелательницы) вином к Александру, Людовик, уже привыкший делить все что у него было на двоих, хотел с ним поделиться и этим подарком, а заодно и подразнить ревнивца-Анри, что его любимому кто-то оказывает такие знаки внимания.
Henri de Valois: Рыжая киса, чувствовавшая себя в Лувре хозяйкой и приучившая к этой мысли всех левреток королевы-матери, в два прыжка оказалась на королевских коленях, заурчав громко под лаской любящих рук. Ей этикет был не писан. - Ты моя красавица, - нежно проговорил Генрих Валуа, глядя, впрочем, не на Звезду, а на вошедшего Людовика, глядя с нежностью и любовью, вбирая глазами каждую черточку безмерно дорогого лица, каждый жест любимого, звук его голоса. Все, что составляло смысл жизни короля Франции. – Ты посмотри только, какие подарки дарят нашему маркизу! Бенвенуто Челлини, если глаза меня не обманывают? Не думал, что у кого-то, кроме королевской семьи сохранились такие вещи! И что же этот кувшин, полон, я надеюсь? Ужин был накрыт на двоих. Генрих и Луи де Можирон уединялись в королевских покоях каждый вечер, ужиная вместе, обсуждая прошедший день и день грядущий. Хотя Валуа и готовил себя к тому, что однажды он станет королем, все равно нуждался в поддержке, сочувствии, а иногда и совете. А у кого еще он мог спросить совета, если не у Людовика? Случалось, к ним присоединялись друзья, тогда ужин семейный превращался в веселую пирушку, но, по правде сказать, Генрих любил именно такие вечера, когда его ангел был рядом, и в сиянии свечей блестели его глаза, и пальцы переплетались, а после серьезных разговоров наступало время шуток, а потом и любви. - Иди ко мне, - попросил он, протянув руки, как только дверь за пажом закрылась. Звезда, недовольно фыркнув и соскочив с колен, отправилась путешествовать по столу, в поисках кусочка повкуснее. – Расскажи, к кому мне теперь нужно ревновать? И заодно давай оценим, соответствует ли содержимое кувшина его прекрасной форме.
Луи де Можирон: Подавшись первому порыву, Можирон взял руки Анри в свои и поочередно прижался губами к обеим ладошкам, нежно покрывая поцелуями пальцы, не отводя взгляда от его глаз, согревая руки дыханием, чувствуя как по телу пробегает жар от этих невинных прикосновений. - Ну уж нет! – молодой человек упрямо мотнул головой и отошел от Генриха на шаг, улыбаясь и вставая по другую сторону стола от него. – И у меня к тому имеется множество причин. Во-первых, я голоден, и «дорогой, давай насытимся любовью» - сегодня не сохранит Вашему Величеству ужин,- сии слова сопровождались хватанием со стола всего подряд и мгновенным уничтожением, что при том не мешало маркизу важно загибать пальцы, - во-вторых, я намерен кое-кого приучать к всяким королевским манерам и всем прочим ненужностям, - маркиз недовольно сморщил нос и рассмеялся. – Хотя с таким горе-монархом у меня есть все шансы поседеть на первом же уроке, а кое у кого, все же, сохранить стол не погрызенным. И я даже сейчас позову группу поддержки меня в этом благом начинании, - не дожидаясь сопротивления Валуа, придворный мигом очутился у дверей и в мгновение вытащил из приемной старого слугу и представил под ясные очи Его Величества. - Значит так, уважаемый, вам выпала почетная миссия! – важно положив руку на плечо старика, Людовик подмигнул Генриху. – Вы назначаетесь почетным пробователем всего, что тут есть! Это большая должность, мой дорогой, и большое доверие! Ведь именно вы будете стоять на страже королевской жизни, встав между злоумышленниками и вашим господином. Приступайте, милейший, - молодой человек от души веселился. Он обожал эти вечерние часы, что они проводили вместе с государем, обожал, когда тот улыбается, обожал и дразнить его. - Когда то, сир, я слышал, что у турецких султанов в гаремах есть такие люди, как чашнигиры, он все пробуют, что ест султан. Такое много, где есть. Надо и нам обзавестись своим. А вот гарем я вам не обещаю, - разлив вино по бокалам, он протянул один из них слуге. – Не бойтесь, я уже почти все попробовал, - быстро шепнул он новому обладателю почетного звания, хлопнул его по плечу и уселся по-турецки у ног Генриха III, подтянув к себе недовольную обращением Звезду.
Henri de Valois: - Потом не ворчи, что тебе опять не хватило еды, и я морю тебя голодом, - весело предупредил Генрих любимого, снисходительно наблюдая за тем, как старый слуга, изрядно смутившись, выполняет роль дегустатора. Ладонь короля легла на плечо маркиза д’Ампуи, пальцы нежно скользнули за ворот камзола, поглаживая выступающие позвонки. Сердце плавилось от любви, нежности, купалось в спокойствии, которое ему мог подарить только Луи. Слуга, проникшись, похоже, важностью поручения, а может быть, отдавая должное стараниям королевской кухни, пробовал серебряной ложкой все блюда, от паштетов до пирожных, пропитанных сливовым сиропом – приготовленных специально для лакомки и сладкоежки Людовика. - Запейте вином, сударь, - радушно предложил король, пребывая в самом замечательном расположении духа, кивая на серебряный кувшин, принесенный Людовиком, и улыбаясь, глядя как благоговейно, с видом знатока, тот пробует темное вино, закатывая глаза в восторге. - Видишь, маркиз, - весело обратился Генрих к любимому, продолжая невидимую ласку, накручивая нежно на палец белокурую прядь, любуясь оттенками синего в бездонных глазах Луи. Кто бы ни прислал тебе этот подарок, он… Бокал со звоном упал на пол, а, мгновение спустя на ковер осел слуга, недоуменно глядя на своего господина, шаря пальцами у горла, хватая ртом воздух. Генрих привстал в кресле, пальцы сжали плечо любимого, он видел, но не верил, не хотел верить… но несчастный, поплатившийся за свою преданность, заплативший за чью-то ненависть, уже был мертв. Яд, подсыпанный в вино, действовал быстро, убивая почти безболезненно. - Луи, - прошептал Генрих, не в силах оторвать глаз от страшной картины. – Луи, любимый, поклянись, что ты не пил это… Мысль о том, что произошло, что могло произойти, наполнила его не страхом – ужасом… но под ледяной лавиной этого ужаса зрело понимание. Это… это было страшнее всего. Король встал (ноги едва держали) взял кувшин, подавив инстинктивный ужас, так человек поневоле прикасается к ядовитой змее, пусть у нее и вырвали жало. Вырвет. Он вырвет жало, раз и навсегда, он покончит с этим. Сколько еще смертей нужно, чтобы змея успокоилась? Он знал ответ. Только одна. Одна смерть. Одна жизнь. Но ее она не получит. Никогда. - Я скоро вернусь, - мрачно проговорил он, направляясь к двери. На пороге обернулся... и увидел в глазах Луи то же понимание... - Я скоро вернусь, любовь моя нежная, - уже мягче пообещал он. - Это семейное дело. И решится оно по-семейному. Раз и навсегда.
Луи де Можирон: Когда слуга кулем осел на пол возле ног маркиза, молодой человек ничего не понял. Что это было? Только что они беззаботно радовались с Анри, и вот уже в комнате повисла тишина. Дуновение смерти было мгновенным и унесло с собой человеческую жизнь. Звезда, жалобно мяукнув, убежала и забралась на королевскую постель. Людовик растерянно переводил взор с помертвевшего, искаженного лица старика на Анри, с ужасом осознавая происходящее. Он сам, собственными руками, принес отраву в опочивальню Генриха Валуа и едва не убил своего любимого и себя, разделив с ним этот напиток. То, что он сам мог быть сейчас на месте трупа, эта мысль пришла в его голову последней. Он едва не убил свою единственную любовь. - Анри…- только и сумел выговорить маркиз. Бледность, подобная той, что накрыла навсегда лицо слуги, поселилась и на его лице. Руки дрожали в страхе за Генриха. В глазах темнело и вновь прояснялось. – Я не пил этого, - прохрипел фаворит Александра Валуа. Страшное осознание того, какая трагедия могла бы произойти сегодня в покоях короля Франции, заставляло неметь язык. Он только, молча, смотрел на Генриха, вдруг вздернувшегося куда-то идти. Но остановить его уже не мог. Можирон понимал, чьих рук это дело. Только один человек настолько любил Анри, что готов был усеять подножье его престола трупами дорогих ему людей. Усеять трупами, но сделать его счастливым так, как он видел это счастье сам. Как плохо мать знала сына, какое извращенное понимание было у этой женщины о счастье. Маркиз дотянулся рукой до стола и, не вставая с пола, с грохотом скинул с него серебряный поднос и оставшийся стоять на нем бокал.
Henri de Valois: *** Генрих Валуа какое-то время молча смотрел на лишившуюся чувств королеву-мать, и в темных глазах его не отражалось ничего. Ни жалости, ни тем более любви к этой женщине, возомнившей себя богом, решившей, что может распоряжаться жизнью Луи и его, Генриха, счастьем по собственному желанию. Он бы ушел, оставив ее так, потому что даже находиться в одной комнате рядом с этой нежно любящей матерью ему было невыносимо. Но их разговор еще был не закончен. Открыв дверь, король обратился к дежурной фрейлине, притихшей в своем углу, явно напуганной теми отзвуками грозы, что доносились до ее ушей из опочивальни Екатерины Медичи. - Вашей госпоже плохо, принесите нюхательные соли, немедленно… нет, не входите, я сам! Забрав у дамы лекарство, он вернулся к Екатерине Медичи, склонился над этим телом, таким слабым, вмещающим в себя несгибаемую душу, зачерствевшую за долгие годы борьбы за власть,и поднес к ее лицу хрустальный флакон. Резкий запах привел женщину в чувство, заставив сначала дернуться, а потом и открыть глаза. Генрих с удовольствием отметил, как в эти глаза, обычно такие непроницаемые, одновременно с осознанием пришел страх. Да, страх – это то, что он желал увидеть. - Ну же, государыня, мы не договорили, - усмехнулся он. – Если понадобится, я призову сюда всех ваших лекарей, чтобы они привели вас в чувство. Кстати говоря, рад вам сообщить, что маркиз д’Ампуи жив. Думаю, вы догадываетесь, как я дорожу его жизнью, поэтому, мадам, повторю: яд или монастырь? Я не собираюсь больше рисковать своим возлюбленным ради вашей мстительности, ради ваших амбиций. Я готов был любить вас и почитать, но вы сами предпочли стать моим врагом! Выпрямившись, Генрих Валуа улыбнулся матери. Улыбнулся холодно, бесстрастно. Он уже вынес приговор.
Екатерина Медичи: Екатерина Медичи, переборов слабость, выпрямилась в кресле, глядя на сына уже не нежно и просящее, а твердо и с горечью. Значит, он так и не понял! Воистину, Господи, когда ты хочешь наказать нас, ты делаешь глухими и слепыми. Неужели всем ее надеждам, возродившимся с восшествием Генриха на французский престол, суждено с ним же и погибнуть? На мгновение мелькнула искусительная мысль… вино стояло так близко, а ее отчаяние было так велико… Но нет, слишком много решимости было в каменном сердце этой несгибаемой королевы, прошедшей через все горести, которыми только судьба может осыпать женщину. Нелюбовь и пренебрежение мужа, торжество соперницы, непослушание детей, смерть их. «Что еще ты можешь мне сделать?», - могла бы спросить она небо. Но беда в том, что ответ Флорентийка знала и сама. Смести с лица Земли и из истории Франции династию Валуа, как ветер сносит прах. Не оставив и следа. И это будет страшнее всего. - Я готова, Ваше Величество, подчиниться любому вашему решению, - спокойно произнесла она, погладив ладонью прохладное серебро кувшина, несущего в себе смерть. – Но хочу вас предупредить, что через несколько дней, через месяц, через год жизнь вашего драгоценного маркиза д’Ампуи вновь подвергнется опасности. И так снова, и снова, пока, наконец, судьбе не надоест его защищать, и тогда вы, Генрих, потеряете того, кого так боитесь потерять. Екатерина Медичи налила в бокал тягучего красного вина, посмотрела сквозь рубиновую влагу на свет, любуясь его оттенками. - Нет, я не угрожаю, Генрих, вы зря заподозрили меня, к тому времени я буду либо мертва, либо заточена в монастыре, ведь так вы решили? Это сделают другие, за меня. Найдутся те, кого не устроит король, укладывающийся каждую ночь в постель с красивым юношей, вместо женщины. Хотя бы потому, что от такого союза Франции не получить наследника. Или еще хуже. Возможно, вас убьют вместе с вашим любовником. Гизы, или Наварра, или еще кто-нибудь из ваших врагов. А церковь провозгласит ваше убийство актом богоугодным, и благословит на трон того, кто, может быть, и не прочь развлекаться за спиной у жены, но делает это с женщинами, а самое главное, способен наплодить кучу здоровых сыновей… Но я то этого не увижу, не правда ли, Генрих? Екатерина Медичи, улыбнувшись бледно и страшно, поднесла к губам бокал, внимательно следя за сыном, как волчица за добычей. Не хотелось умирать. Но стоит ли жить, если родное дитя желает твоей смерти?
Henri de Valois: Как бы ни был разгневан Генрих на мать, ее смерти он не хотел, хотя и имел твердое намерение заточить ее в монастырь или в один из отдаленных замков. Он забрал из ее руки яд раньше, чем бледные губы коснулись края бокала, швырнув его в огонь. Драгоценное венецианское стекло рассыпалось цветными осколками, как рассыпалась наивная вера короля в то, что возможно все. Любить и быть любимым синеглазым ангелом по имени Людовик, править Францией мудро и справедливо. Быть счастливым. Делать счастливым других. Невозможно. - И что вы предлагаете, - почти выкрикнул он, так больно было от осознания, что все мечты оказались только иллюзией. Но Людовик не был мечтой. Он был его жизнью, его дыханием. И Генрих готов был отказаться от всего… кроме права и счастья держать любимого в своих объятиях. – Поступить так, как поступил когда-то мой отец, любя Диану Пуатье и согласившись на брак с вами, мадам? Этого вы хотите? Луи не придворная куртизанка, он не согласиться делить меня с кем-то и отправлять в постель к жене ради блага Франции, как это делала вдова сенешаля. А я никогда не подвергну его любовь такому испытанию! Но в словах Екатерины Медичи была своя правда. Одно дело – фаворит принца, совсем иное дело – возлюбленный короля Франции. Любой, кто захочет сразить короля, в первую очередь направит удар в любящее его сердце. Готов ли он, чтобы защитить любимого, назвать немилую, чужую женщину своей женой и успокоить тем самым готовую начаться бурю? Ради Луи Генрих готов был на все, даже на фарс, именуемый браком. Фарс, потому что такой брак мог состояться только на словах и никогда на деле.
Екатерина Медичи: Ее так часто пытались уколоть любовью Генриха II к Диане де Пуатье, что сердце сделалось нечувствительным к этой боли. Да и не любовь мужа к вдове сенешаля вызывала у нее страдания когда-то, а нелюбовь к ней, к Екатерине. Но что может знать об этом ее сын, да и зачем ему это знать? - Ели маркиз д’Ампуи так любит вас, как вы мне говорили, то он поймет необходимость соблюсти хотя бы видимость приличий для укрепления авторитета Вашего Величества в глазах подданных, - холодно, подчеркнуто - почтительно ответила королева-мать сыну. – Не вы первый женитесь по необходимости, и не важно, носят ли фавориты короля штаны, или юбку, им во все времена приходится делить государя с законными супругами. Женитесь, Генрих. И ваши подданные перестанут сравнивать вас с герцогом де Гизом, чья жена каждый год дарит ему по ребенку, и с Генрихом Наваррским, который пасется среди моих фрейлин день и ночь. Утихомирьте умы, сир, пусть сплетники прикусят языки. Может быть, сплетни и не вредят вашей любви с Людовиком де Можироном, но они вредят вашему престижу и престижу Валуа! Екатерина Медичи говорила негромко, но ее слова были как камни, которые должны были возвести стену вокруг трона и защитить его от всех бед. - Женитесь, и я клянусь вам, Генрих, клянусь на распятии, памятью о вашем отце, которого я любила не смотря ни на что – я не причиню зла маркизу д’Ампуи!
Henri de Valois: - Не причините зла?! Генрих в ярости смахнул со стола кувшин, отравленное вино пропитало ковер и скатерть. Жаль, что яд не способен пропитать сам воздух, котором дышит эта женщина. Кто сказал, что правда легка и приятна? Чаще всего, она болезненна и тяжела, и принять ее – страшно. Но от нее не отмахнешься, если только ты уже не убил в себе совесть, окончательно и бесповоротно. Но если уж ему придется пожертвовать своим душевным покоем, то пусть его жертва будет оплачена самой высокой ценой! - Нет, моя дорогая, любящая, заботливая матушка. Этого мало. Слушайте меня внимательно. Вы не просто не причините зла Людовику. Вы, мадам, будете денно и нощно молиться о его здравии, потому что любое недомогание маркиза навлечет на вас подозрение. И я не буду разбираться, кто прав, кто виноват. Я накажу вас, мадам, и не пытайтесь говорить мне о справедливости! Если бы я был справедлив, вас бы уже увозили в монастырь. Я же разрешаю вам остаться при дворе. Но отныне вы не будете вмешиваться ни в мою жизнь, ни в управление государством. Постарайтесь дожить свой век тихо, мадам, замаливая ваши многочисленные прегрешения! Еще раз бросив на мать взгляд, полный гнева, боли, жгучего презрения, Генрих Валуа вышел из ее покоев. Во рту была горечь с привкусом меди, словно бы он и правда глотнул отравы. Разговор с матерью отнял у него все силы. Единственное, что заставляло Генриха Валуа стоять на ногах – это мысль о Людовике, который остался в его покоях. Луи ждал его. Луи нуждался в нем. Надо идти. Надо держать голову высоко. Он - король. Генрих Валуа, король Франции, познал этим вечером горькую истину – короли платят за свое счастье во сто крат дороже, нежели самый бедный из их подданных. Эпизод завершен
полная версия страницы