Форум » Игровой архив » Бог подаст! » Ответить
Бог подаст!
Жозеф Фулон: 30 мая 1575 года, аббатство Святой Женевьевы.
Ответов - 8
Жозеф Фулон: Преподобный отче принюхался. Вроде бы в воздухе ничем подозрительным не пахло, да и утро раннее, впрочем, для смиренного брата Горанфло то был не резон. Почтенный брат был бездонен, как винная бочка, и явно страдал душой и телом, если ему не удавалось заполнить эту пустоту соответствующим содержимым. Вот эта способность – поглотить немыслимое количество хлеба насущного (и запить все это вином) – и вызвала тревогу преподобного отца настоятеля. Аббатство Святой Женевьевы не бедствовало. Отчасти, благодаря щедрым покровителям (имена этих покровителей были еще одной причиной седины в шевелюре Жозефа Фулона, ибо за все приходилось платить, за щедрые даяния тоже), отчасти благодаря рачительному управлению большим монастырским хозяйством. Добрый аббат достоверно знал, сколько цыплят, сколько караваев хлеба, сколько кувшинов вина употребляет каждый из смиренных братьев, вверенных его заботе. И вот так получалось, что в бездонное чрево брата Горанфло добра уходило куда как много, а вот толку с вышеозначенного брата было чуть. Поскольку до работы он был ленив, и горазд только языком молоть. Но отец Жозеф умел извлечь пользу из любого монаха, даже самого никчемного… - Спаси тебя Господь, сын мой, - елейно проговорил он, перебирая самшитовые четки. Взгляд серых глаз блестел исподлобья хитро и остро. – Надеюсь, ты в добром здравии? А то по тебе не видно, что в добром. Жозеф Фулон, страдавший желудком, с трудом подавил в себе недостойную христианина зависть. - Я призвал тебя, брате, чтобы поговорить с тобой о том, как ты можешь послужить нашей честной обители. Возрадуйся, ибо на тебя будет возложена великая миссия!
брат Горанфло: Уныло-прискорбно вышагивал брат Горанфло к святой обители, что давала ему приют и хлеб. Сума его была почти пуста. Базарные кумушки сегодня были скупы и глухи к его увещеваниям, а ту пару окорочков, что добрая рука вложила-таки в руку преподобного сборщика подати, он съел почти сразу и даже вкуса их не почувствовал. Утро не задалось. Сокрушенно вздыхая, бывший солдат французской армии неумолимо приближался к родному аббатству. Не вернуться туда он не мог. Это бы значило остаться без завтрака. А сейчас Горанфло не отказался бы даже от буханки хлеба с водой. Удовольствия никакого подобная пища не принесет, зато воды можно выпить много и хоть как-то обмануть ненасытный желудок. То, что отец-настоятель попросил привести к себе сборщика подати, было дурным знаком. Уже не раз Жак-Непомюссен ощущал на себе осуждающие взгляды Фулона, но Бог был милостив, и настоятель в глазах своих братьев по вере во всем уподоблялся ему. Потому, наверно, пока ограничивался лишь взглядами. - Создатель был добр, отче, - прошамкал Горанфло, пряча несчастный взгляд. Слова о возможной миссии и вовсе привели горемыку в ужас. Перебирая концы веревки, которой была подпоясана ряса на необъятном животе, он опустил взор в пол. – Достоин ли смиренный раб божий важного дела, - неуверенно молвил он и осекся, не находя что еще сказать.
Жозеф Фулон: - Господь дал силы, Господь даст и дело по силам, - внушительно произнес почтенный отец-настоятель, взирая снизу вверх на полнощекое и лоснящееся, как добрая луна, лицо смиренного брата Горанфло. В монахи этот детина попал явно по недосмотру и недоразумению. «Да на тебе пахать надо», - с неприязнью подумал добрый отче. Но вслух благостно добавил: - Все мы скорбны душой и телом, брате. Но все мы служим Господу по мере способностей своих. Помнишь ли ты притчу о талантах, сын мой? Думаешь ли ты денно и нощно о том, как послужить святой обители, ставшей тебе домом и давшей кров и стол, - вопросил Жозеф Фулон, щуря близорукие глаза. Луч солнца, приникнув в зарешеченное окно, внушительно преломился, сияя, на золотом распятье, висевшем на груди аббата. В голосе его звучали вдохновенные ноты, словно отец-настоятель произносил проповедь не в монашеской келье, а в большом соборе, и не перед одним (довольно скверным) монахом, а перед толпой благодарных слушателей. А с монастырской кухни восхитительно-греховно пахло пирогами и мясной похлебкой. День был скоромный.
брат Горанфло: И вот этот самый восхитительный запах, что шел с кухни, лишал брата Горанфло всякой способности размышлять. Его рот постоянно наполнялся слюной, которую несчастному приходилось то и дело сглатывать, а язык от того и вовсе костенел. Это было лишь тогда, когда с самого утра этого чудного инструмента, дарованного человеку Господом, не касалась и маковая росинка (два кусочка курочки, как все понимают, были не в счет). Скорбный взгляд Жака Непомюссена опустился в пол, дабы не встречаться лишний раз блеском креста на груди отца-настоятеля. Блеск этот навевал мысли греховные, если не сказать кощунственные. Ведь если этот крест продать, то это ж такой пир можно было бы себе устроить! Устыдившись собственных помыслов, Горанфло набожно перекрестился. И плюхнулся на колени, прижимая к груди пухлые руки. - Думаю, преподобный! Денно и нощно думаю! Живота не жалея, только о том и помышляю! – последний возглас достопочтимого собирателя подати был, впрочем, не совсем искренним, зато в наивных его глазах мелькнули вполне искренние слезы. Ибо живот свой, он, как раз, очень жалел. - Стопы не щадя, хожу по славному нашему городу, увещеваю в меру скромных талантов горожан не забывать о долге своем перед Создателем нашим, - подползя поближе к Фулону, Горанфло принялся совсем жалобно всхлипывать и норовить вытереть нос о рясу преподобного. - Все, что в силах моих делаю, - продолжал причитать он, сам думая о том, что силы эти уже совсем на исходе, если срочно не подкрепить их, чем-нибудь сытным и, желательно, вкусным.
Жозеф Фулон: Аббат возложил свою сухую длань на мощную главу непутевого брата. Ничего. В конце концов, его решение пойдет на пользу Горанфло. Укрепит дух и тело, расслабленные и раскормленные на довольно сытных монастырских харчах. То есть Жозеф Фулон, по сути, выполнял свой прямой долг – вел духовное чадо к спасению души. Эта мысль приятно грела душу аббата. - Не печалься сын мой, - мягко сказал он, предвидя и потоки слез, и мольбы, и готовясь проявить стойкость, и если надо - даже суровость к непослушному брату. – Все, что я делаю, я делаю ради твоего же блага. Прозрел я ныне, что пребывание в стенах обители не идет на пользу твоей душе. Поэтому предстоит тебе покинуть нас, и отправиться в путь. Подобно птахам небесным, ты будешь уповать на милость божию, собирая милостыню для обители и для своего пропитания. Вернешься, когда наберешь не меньше… Аббат замолчал, ведя в уме хитрые подсчеты, целью которых было избавиться от прожорливого и ленивого брата Горанфло на как можно более длительный срок. - Не меньше ста полновесных серебряных ливров, сын мой. Да, не меньше. А мы будем ждать тебя, и молиться за благополучное окончание твоих трудов!
брат Горанфло: Искренние рыдания вырвались из могучей глотки святого брата. - За что?? За что, отец мой? – сутана преподобного уже беззастенчиво использовалась, как носовой платок, призванный собрать слезы скорби и отчаянья. – Я же умру с голода! – ничтоже сумнящеся восклицал Горанфло, и огромные, размерами со спелые горошины, так изысканно могущие украшать зажаренный свиной бок, капли градом полились из глаз несчастного. От жалости к самому себе, от несправедливости судьбы, от того, что проклятущее брюхо уже в голос требовало пищи, от всего и сразу! Но настоятель аббатства святой Женевьевы был неумолим в своем решении. Это слышалось в его елейном голосе, в котором Горанфло уже чудились интонации лукавого. Не щадя лба, он звучно ударился им в доски пола, и от боли заголосил еще громче и еще жалобнее. - Как же я насобираю это проклятущее серебро? Кто же сжалиться надо мной несчастным, если даже святая обитель гонит меня и подталкивает впасть в грех? - будь Жак-Непомюссен чуть порасторопнее и проворнее, безусловно, он нашел бы богоугодное оправдание к тому, чтобы завладеть чьей либо сумой. Но с его комплекцией такой поступок ему грозил тумаками и палками, поскольку бегать он разучился совершенно.
Жозеф Фулон: - Бог подаст тебе на пропитание, Бог подаст тебе на святую обитель, и он, своей святой волей, убережет тебя от греха, - величаво ответствовал почтенный аббат, ничуть не растроганный сценой бурного отчаяния. Хотя брат Горанфло был весьма выразителен, даже даровит в том, что касалось выпрашивания и выклянчивания. Вот и определит свой талант на славу Господа и на нужды своих братьев. Отец Жозеф еще раз поздравил себя с тем, что так верно (а, главное, как вовремя) принял он решение о судьбе брата Горанфло. - Не отчаивайся, чадо мое, отчаяние есть наитягчайший грех! Напротив, возрадуйся! И прими предназначенное тебе со смирением. Отбыть тебе из святой обители предстоит немедля, так что иди, иди брате, вместе с моим благословением. Жозеф Фулон всерьез опасался, что допусти сейчас смиренного брата Горанфло до трапезы, и, пожалуй, остальные братья встану из-за стола голодными. Нет уж, долгие проводы – лишние слезы, и твердая длань аббата показала духовному чаду на дверь, красноречиво намекая, что его ждет дорога и тяжкий труд во славу обители.
брат Горанфло: Несмотря на бурные рыдания, коими добрый брат оглашал округу, как мог, голова у него работала вполне ясно. И ясно он понимал, что уже не смягчит жестокосердного аббата. «Тягчейший грех – доводить до отчаянья своего собрата по вере», - думал про себя Жак-Непомюссен, не забывая, впрочем, выдавать новые приступы тяжких страданий. Кроме того, Горанфло задумался о том, что если он все-таки совершит чудо и добудет эти сто монет, то сможет ли он уговорить себя донести их до святой обители? Этот вопрос требовал отдельных и обстоятельных размышлений. И не на пустой желудок. И все же его выдворили на улицу под белы рученьки. Уже почти ослепшего от слез и готового хлебать воду из лужи. Но все было против святого брата. Даже погода. На небе не было ни облачка, а земля сама страдала от жажды. - Ну давай рассуждать здраво, мой бесценный, - запричитал сам себе под нос монах, - нас выгнали – это плохо, но нас выгнали накануне лета – а это уже хорошо, ибо мы будем голодать, но не замерзнем от холода. И неужели такой гений слова не уговорит какого-нибудь достопочтенного трактирщика угостить его миской похлебки? Уговорит. И пообещает отмолить все его грехи. А за окорок даже исполнит свое обещание, - таким образом, обещая себе лучшую жизнь преподобный сборщик милостыни потихоньку перемещал свою тушу поближе к трактиру, где хозяином был добрейший мэтр Бономе. Эпизод завершен
полная версия страницы