Форум » Игровой архив » Аз воздам » Ответить
Аз воздам
Екатерина Медичи: 1 октября 1575 года, Париж, Лувр.
Ответов - 15
Екатерина Медичи: Она сдалась. Ей пришлось. Генрих хорошо знал, кого послать за документом, подтверждающим участие герцога Анжуйского в «Заговоре недовольных», знал, кому безразличен ее гнев, кого не удастся запугать или подкупить. Кому она обязана жизнь сына и короля. Людовика де Можирона, маркиза д’Ампуи. Это была расплата за попытку устранить Наваррского. За время их нелегкого разговора Генрих ни разу не повысил на мать голоса, но Флорентийка всей кожей ощущала исходящую от него холодную ярость. И это было страшно. Еще одна попытка уберечь любимого сына от опасности, которую видела только она, знала только она, обернулась поражением, и только чудом не ее изгнанием и не заточением в Бастилию Франсуа. Но и расплата была назначена соответствующая. Медичи, сурово поджав узкие губы, в упор смотрела на фаворита своего сына, ладонь королевы-матери, затянутая в черную перчатку, лежала поверх подписанного принцем признания свей вины. Он изменился. Прежними остались дерзкая улыбка, манера держаться с нахальным изяществом, синева глаз. Но взгляд стал тверже. Это был взгляд человека, который отдал свою жизнь служению одной-единственной цели, одной-единственной любви, став тем самым неуязвимым для всего остального. Может быть, будь у нее больше времени, чуть больше сил… но Флорентийка признавалась себя, что каждый прожитый день ложиться тяжелым камнем ей на плечи. К тому же некоторая любовь, она это помнила, заканчивается только вместе с жизнью. Что дало ей торжество над Дианой, кроме краткого удовлетворения? Что дало бы ей торжество над Людовиком? Да и сегодня торжествовать мог он. - Возьмите, - наконец проговорила Екатерина Медичи, пододвигая к маркизу д’Ампуи злосчастный документ. На мгновение мелькнула мысль – не попросить ли заступничества Людовика для Франсуа перед королем. Но нет. Ты глупеешь, Катрин, если думаешь, что этот дворянин, отдавший твоему сыну жизнь, честь, доброе имя и свою любовь шевельнет хотя бы мизинцем, чтобы спасти того, кто чуть не убил Генриха. Скорее, следовало благодарить судьбу, что тот еще жив, и думать, что делать дальше со своими детьми, не желающими жить в мире. - Возьмите, и передайте Его Величеству мою любовь. Когда-то она потеряла мужа, теперь теряет и сына. Сравнится ли что-то с этой болью?
Луи де Можирон: Генрих отправил его к матери за бумагами, снабдив перед тем еще одной. В руке маркиза д'Ампуи уже находился приказ о том, что младший из Валуа заключается под стражу в своих покоях в Лувре. Его Людовику было велено отдать господину де Крильону, капитану королевских гвардейцев и начальнику дворцовой стражи. Маркиз отметил про себя, что даже не Нансе, который был посвящен во многие тайны королевской семьи еще со времен Карла Девятого, даже в такой милости Франсуа было отказано. Это значило, что государь сердит, и сердит всерьез. Можно было только удивиться, что принц не был отправлен прямиком в Бастилию, а после в руки палача. И, судя по осведомленности мадам Катрин, она вполне могла составить ему компанию. А фавориту своему монарх все это поручил, потому что в праведном гневе, вызванном испугом за любимого, Людовик вот уже двенадцать дней изводил весь двор насмешками и издевательствами, сарказмом и наглостью, стравливая всех друг с другом, раскрывая словно бы невзначай известные ему тайны, которые многие предпочли бы скрыть. По его милости в дороге от Шенонсо до Парижа вспыхнула не одна ссора, и только присутствие короля удерживало дворян от дуэлей на месте. И, как подозревал сам Можирон, еще и потому, что Анри, этому благороднейшему из дворян, было омерзительно самому видеть своего брата, посмевшему прилюдно посягнуть на жизнь сюзерена. Вторую же бумагу требовалось отнести самому Генриху, но прочесть ее не воспрещалось. О том, какой разговор состоялся у Александра с матерью, придворный не знал. Но, исходя из того, что он объяснил Его Величеству, без утайки, почему вдруг, ни с того, ни с сего, выскочил на ристалище во время его поединка с Монсеньором, бегства самого Франсуа, и того, с каким видом сейчас отдавала Медичи бумаги, можно было предположить, что беседа эта была не из теплых. Пока королева-мать подвергала осмотру фаворита своего сына, сам он равнодушно смотрел, как бы мимо нее, поверх ее плеча. И не потому что боялся не выдержать ее взгляд, а потому что не хотел, чтобы она прочла в нем ту злость, которую он хотел донести, не расплескав, до Монсеньора. - Я передам, Ваше Величество. И передам ему и одно, и другое, - холодно улыбнулся придворный Ромоле ди Лоренцо и с поклоном забрал документ. И, все же, если бы не она, Анри мог быть сегодня мертв. - И, если позволите, то от себя добавлю, что верю во второе.
Екатерина Медичи: Дверь за фаворитом Генриха закрылась, и Медичи, вздохнув, как-то обмякла в кресле, ссутулившись и спрятав лицо в ладонях. Самое ужасное для человека, вкусившего власть, живущего властью, это чувствовать, как ее нити ускользают сквозь пальцы, путаются, рвутся. И хотелось бы обвинить во всех своих неудачах кого-то . Наварру, маркиза д’Ампуи, Водемон, звезды, наконец, которые, как утверждал Рене, неблагоприятны для дома Валуа. Но винить было некого, кроме себя. Она раздразнила честолюбие младшего сына, прекрасно зная, как он бредит властью и величием. Она вложила в его руку смертоносное оружие, и если бы Генрих погиб в этой схватке, ее вина была бы не меньшей, чем вина герцога Анжуйского. Что теперь будет с Франсуа, который, по иронии судьбы, является единственным наследником из рода Валуа, и не стань его, следующим претендентом на трон станет Наваррский? - Четыре сына. У меня было четыре здоровых сына. И что осталось? Голос Екатерины Медичи пугающе прозвучал в пустых покоях, словно и говорила она не с собой а с теми, кто ушел. Отодвинулась тяжелая занавесь и в кабинет королевы-матери заглянула дежурная дама. - Ваше величество звали меня? Вам что-нибудь нужно, мадам? - Нет. Нет. Мне уже ничего не нужно.
Луи де Можирон: Через некоторое время маркиз д'Ампуи стоял уже в покоях Его Высочества герцога Анжуйского. В его руках были обе бумаги – и врученная ему Генрихом, и так неохотно (или Людовику показалось?) отданная его матушкой. Прежде, чем придти к Монсеньору в покои, он ознакомился с содержанием документа, переданным Екатериной Медичи. Холодный гнев залил сердце придворного вязкой жижей. Брат короля злоумышлял против монарха, еще даже когда тот не прибыл во Францию из Польши. Сразу после смерти другого своего брата. Это сколько же низости и подлости было в гаденыше, который считался ныне наследником престола? Спаси и помилуй, Дева Мария, Александра, спаси и помилуй Францию. - Я здесь по приказу Его Величества, герцог, - пока Крильон выставлял у дверей и в коридорах своих людей, придворный буравил взглядом Франсуа. – С этого момента вам надлежит оставаться в своих покоях до дальнейшего решения короля о вашей судьбе и вашем месте пребывания. И, так же, вам надлежит отдать мне свою шпагу. Тон и голос фаворита Генриха Валуа были надменными и не терпели пререканий, но глаза, полные ненависти, выдавали то, что творилось на душе у молодого человека. - Вы обвиняетесь в том, что злоумышляли против государя. А вы знаете, чем грозит подобное любому подданному французского короля? – сощурившись, Луи впился взглядом в лицо Анжу, гримаса злости исказила его собственные черты до неузнаваемости, и он хотел увидеть то, что младший сын Генриха Второго прячет под своими вечным масками. – Любому, сударь. Или вы позабыли о том, кем являетесь?
Франсуа де Валуа: Герцог Анжуйский угрюмо смотрел на стоящего перед ним маркиза д’Ампуи, горячо сожалея о том, что шпага Бюсси в свое время не вышибла дух из этого наглеца. В том, что брат послал именно Людовика де Можирона для того, чтобы объявить ему свою волю, Франсуа увидел особенное оскорбление. Именно маркиз заставил его переменить копье, именно маркиз разделил с королевской семьей тайну проступка Монсеньора. Какое унижение. Какое вероломство! Он так надеялся на то, что королева-мать, боясь гнева старшего сына, замнет это дело… и напрасно. Это тебе урок, Франсуа, хороший урок! Надеяться надо только на себя. Слова королевского фаворита били по самому больному – по самолюбию и гордыни сына Екатерины Медичи, да так чувствительно, что темнело в глазах. Ему бы сохранять спокойствие, отрицая все, даже то, что отрицать нельзя, но куда там! - Я отдам свою шпагу только королю, - процедил он сквозь зубы, в ярости обрывая кружевные манжеты с рукавов. – А вот вы, похоже, забыли, что находитесь в присутствии первого принца крови! Я брат Его величества! Если королю есть что мне сказать, есть в чем меня обвинить, пусть скажет мне это в лицо! Последняя надежда Франсуа – надежда на то, что король не захочет огласки случившегося. Он не захочет так позорить имя Валуа! Это герцог повторял себе постоянно, с того самого дня, когда бежал из Шенонсо. А мог бы бежать в Анжер… - Если бы я совершил преступление, о котором вы говорите, я бы бежал не в Париж, месье маркиз, - высокомерно бросил он. – Я бы бежал куда дальше. Но я здесь и я покорен воле короля… Но я имею право знать в чем именно меня обвиняют, месье маркиз!
Луи де Можирон: - И Всевышний иногда ошибается, что уж говорить смертных, пытающихся диктовать своему повелителю, что делать и когда, - синий взгляд опасно сверкнул, а рука придворного легла на эфес шпаги. – Не вынуждайте забирать у вас оружие силой, Монсеньор. Можете не сомневаться, дозволение у меня на то имеется. Я просто пока не определился – позволить господину де Крильону вас держать при этом увлекательном занятии, или же обойтись без его помощи, но с более плачевными для вас последствиями, - усмешка Можирона стала злой. – Пожалуй… Подойдя к приотворенной двери, молодой человек сомкнул ее створки. То, что он собирался сказать принцу было необязательно слышать капитану королевских гвардейцев. - Брат? Брат, который злоумышлял против своего брата? Нет, Ваше Высочество, вы больше не брат государю, вы даже не его подданный, вы его пленник, и вы находитесь у него под судом по обвинению в покушении на жизнь короля, - костяшки на сжатой вокруг эфеса руке побелели от напряжения. Маркиз с трудом сдерживался, чтобы не вспороть глотку Франсуа. – Неужели вы думаете, что я выкинул то копье, что забрал у вас? На данный момент лейб-медик господин Мирон тщательно изучает, чем покрыт его наконечник, а копье это видели в ваших руках сотни людей. И при меньших доказательствах даже наследник престола может распрощаться с головой… Тут маркиз д'Ампуи не выдержал и подошел с герцогу сзади, становясь за спинкой его кресла и наклоняясь к самому уху младшего сына Медичи. - Или же уже не просто наследник, а? – шепнул он едва слышно. И, выпрямляясь, вновь заговорил своим обычным насмешливым тоном. – Как думаете, государю будет полезно послушать о том, какие дела творятся в некоторых аббатствах ночами, Монсеньор? Или пока ограничимся тем, что произошло в Шенонсо на турнире? Людовик давал понять принцу, насколько тот в его руках, и что, несмотря на свою молодость и кажущуюся беспечность, способен использовать некие сведения своевременно.
Франсуа де Валуа: Кричать о неприкосновенности брата короля, о достоинстве принца крови хорошо, когда есть свидетели. Герцог Анжуйский и дальше был готов с должной долей патетики продолжать в том же духе, но маркиз д’Ампуи закрыл дверь, и Франсуа поперхнулся заготовленными словами. Стало страшно. По-настоящему. Монсеньор пытался себя убедить в том, что для страха нет никаких причин, что фаворит брата никогда не посмеет… не осмелится… Но чем больше он смотрел в ледяные от ненависти глаза Луи де Можирона, тем больше в этом сомневался. Его не просто могли сейчас убить. Его хотели убить. С таким Франсуа столкнулся впервые. Тень за левым плечом сложила крылья и притворилась невидимкой. В голове не было ни одной мысли, ноги предательски задрожали и Монсеньор поспешно сел, боясь, что колени его подведут. Услышав о копье, которое сейчас изучают лекари, герцог решил, что хуже уже быть не может, но он ошибался. Слова об аббатстве добили его вернее удара шпагой. - Не понимаю, о чем вы говорите, маркиз – прохрипел он, дергая деревянными пальцами душивший его воротник камзола. Кто? Кто?! Гизы? Нет, немыслимо. Монсоро? Неужели Монсоро его предал? Откуда еще фаворит брата мог узнать о том, что происходило в аббатстве Святой Женевьевы? – Если кто-то клевещет на меня Его величеству, то его стоит за это сурово наказать! Копье было случайностью, спросите у королевы Екатерины и она подтвердит мою невиновность! Нет, умирать Франсуа не хотел, не хотел он и нести наказание за свои прегрешения, а потому прикрылся тем единственным щитом, что был в его распоряжении – именем королевы-матери. В конце концов, она виновата во всем! Она подарила ему доспехи и отравленное копье, она натравила его на Наварру. А все остальное – случайность! Не больше, чем случайность! Герцог Анжуйский и сам в это почти поверил.
Луи де Можирон: - А мне кажется, прекрасно понимаете, герцог, - от холода улыбки Можиро вполне могли заледенеть окна. Кто бы сомневался, что принц изволит юлить и делать вид, что он тут не причем? Только не Людовик, видевший помазание Франсуа на престол Франции своими глазами. Только то, что Монсеньор не рискнет пока выступать в открытую против Генриха, то, что у него еще нет достаточной поддержки для того, останавливало придворного чтоб не рассказать все любимому. И еще то, какой войной это может обернуться для только что взошедшего на престол монарха с горячей итальянской кровью в жилах. - Вас послушать, сударь, так все вокруг одни случайности сплошные, - сокрушенно покачал головой маркиз и демонстративно развернул свиток, переданный ему королевой-матерью. – А вот, к примеру, еще одна случайность, как я понимаю. Но только вот незадача, описана она вашей рукой и за вашей подписью. И ваше участие в ее организации не вызывает сомнений. Стоя перед сидящим в кресле Франсуа, Людовик развернул его признание так, чтобы Анжу мог видеть о чем идет речь. - И на основании этой бумаги, именем короля, я могу отправить вас в места не столь уютные, как это. Свернув бережно документ обратно, Луи оглядел покои брата государя, словно бы оценивая их. - Да и люди там будут не столь приятные в общении, как я, - добавил он и протянул руку. – Вашу шпагу, сударь!
Франсуа де Валуа: Пальцы, вцепившиеся мертвой хваткой в подлокотник кресла, заледенели. Кровь заледенела в сердце, колола изнутри холодными иглами. Бумага, которую он когда-то подписал по настоянию матери, в обмен на это признание он получил дворец Сен-Жермен и полное прощение… будь ты проклята, матушка! Франсуа, запутавшийся в собственной паутине, в паутине собственных амбиций, предательств, заговоров замер, пытаясь увидеть, понять, где же выход. Если бы он знал… если бы у него было время! Но кто мог предположить такой исход, что все объединятся против него – мать, брат, обстоятельства. Тот неизвестный, что раскрыл маркизу д’Ампуи тайну его помазания. А что знает Луи де Можирон, знает и король! Монсеньор внезапно осознал, что стоит на лезвии ножа между Бастилией и плахой. Медленно, очень медленно встав, и невероятным усилием воли держа голову высоко поднятой, как то и подобает первому принцу крови, Франсуа отцепил шпагу, и, презрительно скривив губы, передал ее маркизу д’Ампуи. - Я не признаю себя виновным, - гордо заявил он. - Я только вынужден подчинится силе! Так и скажите моему брату. Он может посадить меня под арест, может пытать меня, может казнить, но я даже на Гревской площади буду кричать, что невиновен! Отойдя к камину, Франсуа повернулся спиной к маркизу д’Ампуи, демонстрируя тем самым, что их разговор окончен. В глазах было темно, во рту стояла полынная горечь. Неужели это действительно конец?
Луи де Можирон: С некоторой досадой принял Людовик шпагу из рук принца. Если бы тот оказал сопротивление, можно было бы и потешиться над Франсуа подольше, а если бы бурное сопротивление, то, кто знает, глядишь, престол лишился бы наследника. Но от Монсеньора, с его осторожностью труса, такого трудно было ожидать, потому маркиз подавил сокрушенный вздох. - С этого момента, сударь, вам надлежит оставаться в своих покоях до решения государя по вашему делу, покидать их вы можете только в сопровождении стражи, которая с этих пор будет при вас неотлучно, - голос д'Ампуи стал официальным, слова спокойно и методично резали воздух. – Переписка запрещена, общение с вашими приближенными каким-либо образом тоже, до особого распоряжения короля вы не имеете права видеть никого, ни с кем разговаривать, кроме господина де Крильона, попытка бегства имеет все шансы быть пресечена вашей смертью. Счастливо оставаться, - не посчитав нужным даже кивнуть новому узнику Лувра, Людовик приоткрыл дверь. - Господин де Крильон, герцог в курсе всех распоряжений Его Величества на его счет, а вам вот бумага с предписаниями, которые я только что озвучил этому господину, - проговорил Можиро, когда начальник королевских гвардейцев появился на его зов на пороге, и вручил ему означенный документ, едва не перепутав его с признанием Франсуа. Все же возня с бумагами была чужда фавориту Генриха Третьего. Еще раз бросив на Валуа презрительный взгляд, Луи удалился, унося с собой его шпагу и премерзкое ощущение какой-то незаконченности.
Henri de Valois: Генрих ждал возвращения Людовика, внешне спокойный, даже улыбающийся. Но те из придворных, что считали небесполезным для себя изучить привычки и манеры короля, многозначительно переглядывались. Улыбки Генриха III порой стоили вспышек гнева Карла IX, и если они не были такими явными, это не значит, что они были менее разрушительными. Штормовой ветер, пронесшийся над виноградником, сломает, пригнет к земле гибкие ветви, но даже сломанные, они снова наберутся силы и сока. Сильные холода способны заморозить не только ветви, но и добраться до корней. Серебрясь инеем, виноградники будут стоять, но никогда больше не дадут плодов. Бойтесь гнева терпеливых. Анри считал, что он был более, чем терпелив к своему младшему брату, но у всего есть конец. Даже у горечи. Даже у мыслей о том, что не дано ему обрести в собственной семье мир и спокойствие. И если бы он поддался первому порыву, то герцог Анжуйский дожидался бы приговора в Бастилии, а королева Екатерина направлялась в провинцию, в любой из замков – на выбор, главное, чтобы как можно дальше, туда, откуда ей будет трудно дотянуться своей паутиной. Дверь открылась, и король стоящий у окна, не оборачиваясь, улыбнулся даже сквозь горячку гневных мыслей. Луи. Он чувствовал его, узнавал по шагам, по тому, как даже воздух меняет свой вкус в его присутствии. - Прости, что взвалил на тебя эту тяжесть, любовь моя, - негромко произнес он. – Я больше не верю ни матушке, ни брату, и они это знают. Но они знают, что я верю тебе. Повернувшись, Генрих Александр протянул руки навстречу маркизу д’Ампуи. Когда нам кажется, что мир земля уходит из-под ног, так важно, когда есть рядом надежное плечо, на которое можно опереться. Когда родной брат пытается убить тебя отравленным копьем, которое он получил от твоей матери, так важно, когда есть глаза, смотрящие на тебя с чистейшей любовью и преданностью.
Луи де Можирон: Боясь полностью представить, что в эти дни, дни переезда из Шенонсо в Париж, дни, когда следовало принять решение относительно своей семьи, а точнее относительно матери и брата, чувствует Анри, Людовик старался быть рядом с ним. Инстинктивно, он старался его насколько возможно уберечь и оградить от всех бед, но это невозможно, когда твоя единственная любовь является королем Франции. Словно бы Господь определяя на царствование на земле специально посылает монархам испытаний в разы больше, чем простым смертным. Маркиз не лез в семейные дрязги Валуа, пока они не касались их с Генрихом отношений. Он просто слушал Александра ночами, утешал его в его расстройствах, но воздерживался от советов. К каждому из членов этой семейки у Луи было особое отношение. К прекраснейшей из королев – Маргарите, он был равнодушен, уважал и опасался Екатерину Медичи, с благодушной насмешкой воспринимал Диану де Шательро и ненавидел Франсуа Анжуйского. Потому поручение государя было для него не в тягость. Тут Генрих зря волновался. В тягость было не проявить чрезмерного усердия и не отправить в мир иной эту гадину, норовящую ужалить каждого, без разбора. - Вот его шпага, - Людовик вошел в кабинет Его Величества, минуя толпу придворных в приемной, и презрительно кинул оружие принца крови к каминной решетке, словно она тоже была отравлена и огонь должен ее очистить от яда. И будто боясь передать отраву любимому через свои руки, держащие только что шпагу его брата, маркиз д'Ампуи отер ладони платком и его швырнул уже точно в пламя. - Крильон получил четкие инструкции относительно содержания герцога. А вот бумага, что отдала королева-мать, - документ Луи положил на стол, затем подошел к государю, взял его руки в свои и прижал поочередно ладони монарха к губам. – Как тебе помочь, любовь моя? – с нежностью взглянув в темные глаза Анри, Луи подумал, что Анжу все же легко отделался.
Henri de Valois: Забери меня – хотелось сказать в ответ на вопрос Людовика. Забери, увези, спаси от всего этого, именуемого королевской власть. Я давно понял, что единственное настоящее – это наша любовь. И единственное по-настоящему важное. Но Генрих промолчал и только сжал в объятиях любимого, находя в том утешение. Промолчал, потому что с шального маркиза д’Ампуи сталось бы похитить короля Франции, раз он того желает, а дальше хоть потоп, и еще потому, что кое в чем королева Екатерина была права. Он был рожден для трона. Значит, рожден и для тех трудностей, которые подстерегают каждого, кто на этот трон взойдет. - Любовь моя, ты уже мне помогаешь, тем, что всегда рядом, - щекой Анри прижался к плечу Людовика, черпая силы в его силе. – Так трудно держать себя в руках, имея полное право бросить этого предателя, по недоразумению называющего себя моим братом, в Бастилию. Но я не могу. Моя матушка, дьявол побери ее государственный ум, права. Он Валуа. Но ничего, Луи, ангел мой, дай время, он за все заплатит. Генрих отошел к столу, налил вино в два кубка, протягивая один своему любимому. - Я думаю, надо искать братцу жену. Хорошо бы сварливую и набожную, как старая монахиня, но не будем капризничать. Мы женим его на любой подходящей по возрасту и положению королевской дочери, какая найдется в Европе, а когда она подарит Франсуа наследников, выберем из них того, кто будет наследовать мой трон и мою корону. Понимает герцога Анжуйский это, или нет, но ему предстоит всю жизнь провести в тени, где этой мокрице самое место! Генрих залпом, как воду, выпил вино. Пожар гнева и горечи нужно было затушить. Достаточно с Луи его жалоб. Горячий огонь побежал по жилам, разглаживая морщинку на лбу и возвращая глазам прежний блеск. - Мы давно не были в нашем охотничьем домике, любовь моя. Не хочешь отравиться туда сегодня? Ночи уже по-зимнему темны и долги. Мы убежим от всех, послушаем сверчка, и, может быть, мне удастся эту ночь уснуть спокойно.
Луи де Можирон: Сделав глоток вина, маркиз отставил бокал, внимательно вглядываясь в черты лица, которые он знал наизусть. Все до единой. Как же они измучили все его. Бережно завернув Александра в свои объятья, Луи поднял его на руки и уселся в кресло короля за столом, баюкая своего любимого, как маленького. - Да, жизнь моя, мы поедем туда, куда ты только захочешь, - утешая государя, словно ребенка, Можиро, тихо, успокаивающе, нацеловывал его за ушком, - будем слушать сверчка, греться у печки, ты будешь спать в моих руках столько, сколько захочешь. Никаких, дел, никаких богослужений, никаких встреч и приемов, - ежедневно король поднимался с первыми лучами солнца, а иногда еще и до их появления, чтобы выполнить все то, что требовал от него долг монарха, и мало кто знал, что Генрих Валуа попросту не может позволить себе выспаться. Он ублажал Ватикан, держал на поводке и порол свору в виде своей семейки, кидал подачки шакалам-придворным, улыбался народу, но, пожалуй, только Людовику было известно, чего стоили Генриху эти улыбки и эти взмахи кнутом. Только фаворит короля, да его цирюльник, знали, что меж темных прядей сына Медичи, прячутся серебряные нити. Каждый из этих волосков Луи знал и нежно любил, и за каждый готов был жестоко покарать виновных в его появлении. - Мы поедем хоть сегодня же, лишь бы ты улыбнулся, цветочек мой нежный, - улыбнувшись сам, Можиро подумал, что готов заплатить цену в виде жизни принца крови и своей собственной, как следствие, лишь бы вернуть радость этим губам и глазам.
Henri de Valois: Может быть, кто-то счел бы недопустимым такую слабость, испытываемую королем Франции, его непреодолимую тягу к Людовику, саму любовь монарха к маркизу д’Ампуи, любовь, прошедшую испытание годами, горем и радостью, болезнью и здравием… может быть. Но Генрих Александр уже давно не думал об этом. - Мы уедем сегодня, - выдохнул он, обнимая крепко свое счастье. Его счастье носило звучное имя, длинную шпагу и острый глаз, замечающий любую опасность, любой бунт, угрожающий королю и любимому. И будь у Генриха возможность повернуть все назад, он бы не изменил ни дня и его непростой жизни с Луи. Брат, мать, Гизы, католики, гугеноты – все подождут. День, два (это все, что мог позволить себе Генрих), но подождут. Задыхаясь от королевских обязанностей, задыхаясь от ядовитого воздуха предательства и заговоров, Анри искал хот я бы краткого счастья и спокойствия рядом с маркизом д’Ампуи. - Поедем сейчас, пожалуйста. Распорядимся подать лошадей, - голос монарха звучал тихо, слабо. Гладя ладони Луи он просил… и просить было не стыдно. Он вернется через день или два полным сил и решимости и дальше нести свой крест. Но сейчас… сейчас пусть их ждет охотничий домик, натопленная печка и сверчок со своими вечными сказками о любви. Эпизод завершен
полная версия страницы