Форум » Игровой архив » На краю и за краем » Ответить

На краю и за краем

Henri de Valois: 16 мая 1577 года. Париж, Лувр.

Ответов - 22, стр: 1 2 All

Henri de Valois: Не смотря на намерение Генриха Валуа увезти двор в Шенонсо, подальше от зловонных сточных канав Парижа, подальше от открытых склепов и просевших могил, подальше от болезней, наползающих на город с приходом лета, он не успел. Не успел, забыв о том, что короли тоже смертны, так же созданы из плоти и крови, а значит, уязвимы… Накануне Анри с Людовиком ездили в охотничий домик, чтобы побыть вдвоем. Уже перед возвращением король узнал, что старый слуга, присматривающий за убежищем короля и его возлюбленного, болен. Навестив занемогшего, пообещал прислать лекаря. А на следующее утро заболел сам. Поднявшись с постели, прислушавшись к привычному, сдержанному шуму голосов за дверьми опочивальни, Генрих почувствовал неприятное головокружение и озноб. Но король, не любивший болеть, не любивший бездействие, отогнал от себя эти неприятные ощущения. Он здоров. Может быть, вчера увлекся скачкой наперегонки с Луи и простыл немного, когда пил холодную воду из родника, но это пройдет. - Вставай, любовь моя. Король натянул сорочку через голову, и коварно дернул за угол бархатное покрывало, прикрывающее спину маркиза д’Ампуи. Под одеялом обнаружился не только сонный маркиз во всем своем растрепанном великолепии, но и Звезда, уютно пригревшаяся под боком. Рассмеявшись, Генрих потянулся было, но охнул, ухватившись за резной столбик кровати, и тяжело осел на ступеньку перед ложем. Голову прострелило ужасной болью, так, что потемнело в глазах, и вытянуло все силы из тела, оставив неприятную слабость и дрожь. Прикрыв глаза, пытаясь справиться с собой, Его величество закрыл глаза и откинул голову, чувствуя затылком надежное тепло спящего Луи. Нельзя, чтобы он видел своего Анри в таком состоянии. Нельзя, чтобы об этом узнали те, за дверью. Может быть, он позовет Мирона, но позже, позже… Осторожно попытаться приподняться, держась за кровать. Осторожно сделать шаг вперед, к столику, на котором стоял кувшин с вином. Губы короля пересохли, кожа тоже казалась сухой и горячей. Если он сделает глоток вина, ему станет легче. Не смог. Почувствовав, как ноги подкашиваются, король застонал и упал. Близко-близко был узор толстого ковра, такой затейливый, что его, наверное, можно было рассматривать часами, а потом встревоженные глаза Звезды, а потом темнота…

Луи де Можирон: Как же Луи не любил вставать по утрам... Ведь можно было бы еще и еще нежиться в постели, обнимая друг друга, прижимаясь телом к телу, хотя сегодня было жутко жарко. Да и Анри то и дело раскрывался от этой духоты, и раскрывал спящего рядом маркиза. Но тому было и так тепло, прижиматься к теплому боку своего короля. Даже как-то слишком тепло. А сегодня еще предстояло заняться сборами одежды, которую они повезут в Шенонсо в этом году, чтобы пленять всю провинцию изысканностью и роскошью. И это было ужасно. Генрих мог часами перебирать наряды из парчи и бархата, украшения и кружева, ткани на маскарадные костюмы, которыми будет полно ближайшее лето в любимой его резиденции, а Людовик от той пыли, что поднималась от тряпок, только безбожно чихал, и к вечеру будет обязательно с красными глазами и носом. Хотя будет повод стребовать с государя компенсацию за страдания. Разумеется, в виде поцелуев и прочих приятностей. - Не встану, - капризно буркнул придворный, натягивая на себя покрывало и подгребая к себе поближе меховую грелку в виде Звезды. Без Анри сразу стало ощутимо прохладнее. – Пусть задернут балдахин, и принимай своих подданных без меня, - сие сопроводилось таким сладким зевком с причмокиванием, что сердце Александра должно было дрогнуть. Но дрогнуло сердце маркиза, когда темная макушка, а после мягкая щека коснулись его плеча. Слишком горячая кожа прижималась к его телу. Неестественно горячая. Вставая, Генрих не видел, как два синих глаза уже вовсю следили за ним. Только вот сказать или сделать Луи ничего не успел. Самый упрямый король в мире упал на пол, чудом избежав столкновение головой со ступеньками их ложа. Хватило мгновения, чтобы выпутаться из покрывала и оказаться подле него одновременно с проворной кошкой. - Дьявол… - чертыхаясь от испуга, а вовсе не от злости, Можирон развернул бережно к себе Александра. Тот был в забытье и полыхал, как хорошо растопленный камин. Руки молодого человека проворно пробежали по спине и животу монарха. Чуть шершавые. У сторожа, которого они навещали вчера тоже были подобные признаки. Потом шершавость становится красной… А что потом, и к чему могут привести подобные симптомы, никто не знал. Подхватив любимого на руки, маркиз д’Ампуи уложил его на кровать, на свое место, словно это как-то могло защитить, а сам принялся быстро одеваться. Главное не поддаваться панике, и показывать придворным, собравшимся в приемной, насколько страшно самому миньону. Это породит слухи раньше времени, а у слухов есть особенность обрастать домыслами и ужасами. - Господа, - приглаживая небрежным жестом светлые пряди на своей голове, Можирон полный наигранной неги и притворной скромности появился перед обитателями Лувра, пришедшими приветствовать государя Франции. Статус маркиза при особе Его Величества был известен всем, поэтому одни лишь пошло улыбнулись, а другие в приступе ложной скромности потупили глаза. - Его Величество этой ночью мучила бессонница, - выдержав надлежащую паузу, когда внутри все рвало от желания бросить все и всех к чертям и оказаться сейчас рядом с Генрихом, Луи загадочно поднял взгляд в потолок, украшенный фресками. – И сейчас они не хотят видеть никого из вас. И будут весь день отдыхать. Они желают видеть немедля Мирона, дабы тот прописал хороший настой для восстановления сил и крепкого сна, - усмешки стали чуть более откровенны, но лучше пусть смеются, чем у кого-то хоть на мгновение зародится мысль сейчас, что король тяжело болен. – Вы слышали, что я сказал? Немедленно, - вздернув подбородок, Можирон развернулся на каблуках своих туфель и величаво скрылся за дверью. Как только створки сомкнулись, он в два шага оказался возле Анри, и потрогал его лоб. Жар словно усиливался. У кувшина с водой для омовений лежало несколько салфеток. Схватив их и таз, стоящий там же для слива, Можиро плеснул туда вина и стал смачивать салфетки и обтирать вином тело любимого. Так всегда делала нянька, когда сам Людовик болел в детстве.

Henri de Valois: Слабое потомство было у Екатерины Медичи и Генриха II. Слабое и подверженное болезням, исключением были, пожалуй, лишь Маргарита и Анри. До сего дня болезни обходили Генриха Валуа стороной, изредка досаждая головными болями да еще желудком, когда Его величество был неумерен в своей любви к острым и пряным блюдам. Но вот сегодня, в это чудесное майское утро, оно потребовало от короля всего – и без остатка. Анри метался по подушке, хранящей запах любимого Людовика. В его крови уже гуляла лихорадка, заставляя дрожать в ознобе. Лихорадка легла на грудь, на лицо, давя удушьем, застлав пеленой глаза, а открыть глаза было очень важно, и король Франции боролся, боролся, отдавая все силы тому, чтобы поднять веки, увидеть то самое, единственное, безмерно любимое лицо. Он боролся со слабостью и болью, угнездившейся в основании черепа, не думая о Франции, не вспоминая о матери. Болезнь и смерть честны, и в этом их единственное достоинство. Они срывают с нас все лишнее, оставляя наедине со своей душой. Душой Генриха Валуа был маркиз д’Ампуи. - Луи, - позвал он, и голос короля Франции был слаб. И хорошо, что слаб, услышь его придворные, ни за что бы не поверили, что Его величество изнурен лишь бессонной ночью. – Луи, любовь моя… где ты? Перед глазами все плыло, как будто они снова в Венеции, плывут в ночи вдвоем по лагуне, но как же холодно. Так холодно, что хочется закрыть глаза и не сопротивляться больше. Но нельзя. Луи. Он не оставит Луи. Кто знает, какая муха укусила придворного медика Мирона? Может быть, чутье придворного, может быть, те смутные пока слухи о болезни, появившейся в предместьях Парижа. Но весть о недомогании короля заставила его подскочить и, собрав все, что было под рукой и могло пригодиться, направился в покои Его величества. Надо было бы известить королеву-мать, на что у лекаря был строгий приказ Медичи, но время, время! Едва переступив порог спальни, лекарь понял, что дело плохо. Насколько плохо – это и предстояло выяснить. Надев тонкие как шелк перчатки из кожи, медик прошелся чуткими пальцами по шее, груди, ребрам короля, отмечая нездоровую шероховатость кожи, красноту, неестественный жар. Мирон отступил, покачав головой. - Королю стало плохо нынче утром? Где он был вчера, маркиз? Что ел, что пил, с кем разговаривал? Старый лекарь был реалистом. Если кто-то и в состоянии ответить подробно на такие вопросы, то только сидящий рядом с Генрихом Валуа молодой дворянин. - Я должен вас предупредить, Ваша светлость. Болезнь может оказаться заразаной. Лучше вам уйти. Прикажите обтереть себя травяными настоями и уксусом и, может быть, вас минует эта беда. Я же прикажу никого не впускать в спальню Его величества, пока не станет ясно что с ним. Мирон с отеческой жалостью взглянул на осунувшееся лицо Генрих Валуа. Тот метался по подушке, шепча одно-единственное имя. Он был не худшим королем для Франции. Жаль, что Франция, даже потеряв его, это не оценит.


Франсуа де Валуа: Монсеньор герцог Анжуйский, заночевавший нынче в Лувре вместо дворца Сен-Жерме, как раз направлялся в покои матери, чтобы засвидетельствовать Ее величеству свое почтение и любовь, когда его настигла новость о том, что король собирается весь день оставаться в постели и даже послал за Мироном. Новость эту сообщил ему один из придворных, жеманно посмеиваясь и многозначительно закатывая глаза. - Вероятно, бессонная ночь очень ослабила короля… Не удивительно ли, что маркиз д’Ампуи был бодр и свеж? Хотя, это как раз не удивительно. - Да что вы говорите! Франсуа приподнял бровь, удивляясь про себя глупости придворных, поверивших тому, что им сказали. Генрих был здоров, как конь, если уместно сравнить короля с животным. Здоров к неудовольствию Франсуа, которому в детстве пришлось познакомиться чуть не со всеми болезнями. Монсеньор до сих пор вздрагивал, если при нем кто-то проявлял малейшие признаки болезни и держал своего личного лекаря про запас, не доверяя королевскому. Кстати, о лекарях. Их Генрих не любил. Если же он распорядился позвать Мирона – значит это не просто слабость от любовных подвигов. Его высочество почувствовал, как его охватывает сладостная дрожь предвкушения. Неужели? Неужели брат болен, болен серьезно? Конечно, болезнь это еще не смерть, но смерть часто является концом болезни. Когда занемог их старший брат Франциск, никто не думал, что он более не встанет. Когда слег Карл, это тоже списали на простуду. А потом тело Карла IX опустили в могилу, в аббатстве Сен-Дени… Его высочество хотел было подозвать пажа и велеть ему отправиться к королеве-матери с тревожной вестью, но передумал. Успеется. Если у Генриха Валуа и правда легкая усталость, это преждевременно, если король заболел (дай-то бог), то тем более преждевременно. Медичи умела не только убивать, но и лечить, а Марго была ученицей мэтра Амбуаза Парэ. А иногда и часа достаточно, чтобы лучшие лекари оказались бессильны… - Вот что, милый мой, иди к покоям короля и послушай, о чем говорят, потом придешь и расскажешь мне. Паж понимающе кивнул и убежал, только короткий плащ мелькнул за колонной. Принц опустил глаза, посылая в ад безмолвную молитву. Горячую, идущую от самого сердца: «Пусть он умрет. Пусть Генрих Валуа умрет, и тогда я стану королем!»

Луи де Можирон: - Я здесь, Анри, здесь, - шептал Луи, не отходя от короля и на шаг, и с отчаяньем понимая, что тот не слышит его. Одной рукой он держал подрагивающие от лихорадки длинные пальцы изящнейшего мужчины королевства, а другой без устали обтирал его тело вином, убеждая себя, что это обязательно поможет сбить жар или хотя бы не даст лихорадке возможности прикончить его. Не будучи лекарем и не имея познаний в медицине, Можирон успел побывать на войне, и видел, как там боролись с жаром, не имея под рукой ничего, поэтому он распорядился приготовить лохань со студеной водой. Если в ближайшее время Анри не станет легче, придется опустить его туда, чтобы остудить его тело. От этого может отказать сердце, но сердце у молодого правителя французского королевства было здоровым, он никогда не жаловался на боли в груди. Рискнуть стоило, а не молчаливом бездействии наблюдать, как болезнь убивает любимого. Но это было совсем радикальной мерой. Сейчас же, как лохань была наполнена старым и верным слугой Генриха, маркиз смочил там простынь и отжав ее накрыл мокрой тканью тело монарха. Тот вскинулся в беспамятстве и пришлось придавить его плечи к кровати, без умолку шепча нежные слова. Так их и застал Мирон, появившийся через некоторое время, показавшееся Людовику вечностью. Он уступил свое место лекарю и даже выслушал, что тот говорил, закончив осмотр занедужившего короля. Ни сказав ни слова, он подошел вплотную к врачевателю монархов, не обращая внимания, что его собственный колет и рубаха были промочены насквозь. Под удивленным взглядом Мирона он смахнул с его плеча невидимую пылинку, но уже в следующее мгновение крепкие руки дворянина вцепились в одежду на груди бедолаги, и ноги того повисли над полом. - Это вы у меня спрашиваете, с кем вчера виделся король, любезнейший? – маркиз злобным котом шипел в лицо медика. – Не вам ли вчера, месье Марк, было приказано отправляться в Венсен, в охотничий домик государя? Если бы вы исполняли приказы немедленно, то не задавали бы мне сейчас идиотских вопросов, и у вас был бы еще один пациент с такой же болезнью, над которым вы могли бы проводить опыты, опробуя свои лекарства, прежде, чем предлагать их Его Величеству! – он не повышал голоса, боясь потревожить притихшего измотанного Анри, но свой гнев, замешанный на страхе потери и отчаянье, Луи нужно было на кого-то выплеснуть. И не повезло Марку Мирону, что именно он оказался в этот момент под рукой любовника короля. - Не сметь мне указывать, что делать и где быть, ясно?! И вы не уйдете отсюда, разносить на своем хвосте дурные вести, пока хотя бы немного не облегчите страданий Его Величества. Или же прямо отсюда отправитесь в Бастилию и под топор палача. Безучастие столь же преступно, сколь намеренное причинение вреда. И вам ли об этом не знать. Пустите кровь ему, вы не видите, что ли, что у него вздуваются вены уже на шее? – тряхнув старика для убедительности еще раз, почти обезумевший маркиз д’Ампуи, швырнул его в сторону королевского ложа. Оно было уже влажным от вина и воды. После того, как пустят кровь, Луи прикажет сменить простыни и покрывала, но сначала нужно снизить ритм бешено бьющегося сердца Генриха. Можиро не боялся заболеть сам, если бы зараза была для него угрозой, он бы сейчас уже лежал в таком же состоянии, как и Александр. Они вместе вчера были в охотничьем домике и вместе осматривали местного слуг. Он встал у кроватного столба, коршуном следя за каждым действием лекаря, готовый сам выхватить у него инструменты и сделать все, как надо. Но после этого Мирону точно будет несдобровать.

Henri de Valois: Мирон нахмурился, припоминая, что, действительно, вчера пришел приказ короля отправить лекаря в охотничий домик, но он счел, что для смотрителя подойдет один из его подмастерьев. Отдал распоряжение и забыл об этом. Ошибка, которую он признал, но в горящие яростью синие глаза молодого придворного взглянул со спокойствием, которого вовсе не чувствовал. Так надо. Он повидал и больных, и любящих их, охваченных безумным страхом потери. Лекарь должен быть подобен несокрушимой скале среди бурного моря. - Прикажите послать за моим подмастерьем, Винье, месье маркиз, он должен был осмотреть больного в охотничьем домике, - сухо ответствовал он, напоминая себе, что перед ним фаворит короля Генриха, его единственный возлюбленный. Когда король придет в себя… Генрих Валуа застонал. Если король придет в себя. А Генрих Валуа находился где-то между этим миром и тем. Когда ему удавалось открыть глаза и прогнать горячую пелену, он видел любимое, безмерно дорогое лицо Луи, и на этом лице была написана такая тревога, что даже сквозь лихорадку Анри рвался к нему всем сердцем – утешить, сказать, что все хорошо, они вместе! Но вместо слов с его губ срывался стон, глаза закрывались, и обжигающий вихрь подхватывал короля Франции, грозя забрать его насовсем, унести туда, откуда возврата нет. - Брат! Генрих с трудом повернул голову на голос. В углу стоял Карл, за ним Франциск, оба в тех же пышных одеяниях, в которых сошли в могилу. - Брат, иди к нам. Иди. Лучше сейчас, чем потом. Потом будет хуже. Тут нет ничего, но тут покой… - Нет. - Иди к нам. - Нет. Покой. Зачем ему покой? Все, что ему нужно, все, что держит его на этом свете – это Луи и его любовь. Не будет их любви – тогда пусть забирают его душу, она все равно будет мертва. Луи. Подброшенный, словно пружина, Генрих сел на мокрой постели, слепо шаря руками. Где Луи? Они увели его? Убили? Столько ненависти к тому, чья вина заключалась лишь в том, что он любил, любил даже не короля – а Генриха, без короны, власти и титулов. Столько ядовитых взглядов. Особенно от королевы-матери. Если он будет слаб, Людовика у него отнимут! Встать. Встать и показать всем, что король жив и силен! - Луи, вернись, - закричал он, и от крика, наверное, вздрогнули стены. Мирон, покачав головой, достал из холщовой сумы ланцет. - Держите государя, маркиз. Иначе он убьет себя. Может быть, если он почувствует, что вы рядом, то успокоится. Сколько еще времени у них есть? Придворный лекарь прочел про себя краткую молитву. Все в руках Господа.

Франсуа де Валуа: Паж герцога Анжуйского недаром ел свой хлеб. Не смотря на свой юный возраст он прекрасно справлялся со своими главными задачами – шпионить, наушничать, подслушивать и подглядывать. На пажей и карликов при дворе внимания обращали не больше, чем на собачонок или комнатных птиц, чем ни и пользовались к собственной выгоде и выгоде тех, кто им платит. Поклонившись Монсеньору, мальчишка зашептал ему на ухо, опасливо оглядываясь по сторонам: - Король действительно очень болен. У него королевский лекарь и послали за вторым! Подле Его величества только маркиз д’Ампуи. А еще… Паж замолчал, сделав большие, страшные глаза и Франсуа, все утро проведший в трепетном ожидании плохих вестей, которые для него были бы самыми лучшими, не выдержал: - Что еще? Ну же! Говори! - А еще, я слышал, как король кричал! Да так страшно, будто из него внутренности вырывают крюками! Его высочество прикрыл глаза, чтобы скрыть от пажа их торжествующий, ликующий блеск. Жаль, что его не было там, жаль, что он не слышал крики брата, какой райской музыкой они бы отдались в его ушах. Генрих Валуа, вот он, час справедливого наказания. Ты отнял у меня трон, а теперь расплачиваешься за это жизнью. Принц открыл глаза, напустив на себя вид сокрушенный и озабоченный. - Если все, что ты сказал, правда, то помоги Господь нашему королю Генриху! Надеюсь, Мирон знает, что делает, не очень-то он помог моему брату Карлу, когда тот умирал. Как ни старался Его высочество владеть голосом, а все же в словах его проскользнуло злое торжество, как змея среди цветов. В ладонь пажа легла золотая монета. - Вот что. Иди к королеве-матери, и расскажи ей, что король, по-видимому, занедужил. У нашей матушки сердце старое и слабое, поэтому избавь ее от подробностей. А потом зайди к королеве Маргарите с новостями. Только не забудь сказать, что это я тебя отправил! Все понял? Иди. Дверь за пажом закрылась, и Его высочество, вновь прикрыв глаза, погрузился в сладостные мечтания. В мечтах этих его звали Франциск III.

Луи де Можирон: Лекарь медлил, и Луи в отчаянье, придававшем ему сейчас силы, вновь оказался возле старика, только и успев бросить слуге Анри, посвященному во все тайны короля, чуть ли не с рождения последнего, привести подмастерье Мирона. - Ну что вы мешкаете? Делайте свое дело, милейший, или, клянусь честью, вы отправитесь в мир иной раньше короля, и даже без помощи парижского палача, - на удивление холодная ярость заставила маркиза говорить почти спокойно, его голос подрагивал едва заметно, выдавая гнев, но вот пальцы уже ухватили сзади щуплую курячью шейку месье Марка и сдавливали ее с такой силой, что казалось, еще немного и лекаря глаза вылезут из впадин глазниц. Увидев в них готовность к повиновению, Можирон отпустил медика, и выжидающе смотрел, пока тот откашляется и раскроет свою сумку с инструментами. - Быстрее, - рявкнул он. И лишь крик Генриха заставил его откинуть на время мысль о том, чтобы ударить человека, который только и делал, что лопотал, вместо того, чтобы оказать помощь тому, кто в ней нуждался, как то ему велел его долг. Или же у него был иной приказ? Страшное подозрение мелькнуло в голове придворного и лицо смазливого миньона исказилось такой гримасой, что дальнейших увещеваний Мирону не потребовалось. Скинув с себя колет и бросив его на пол, Людовик забрался на королевское ложе и почти вжал Анри в постель своим телом. - Тише, любовь моя, я с тобой, - с трепетом и нежностью рука молодого человека убирала с опаленного лихорадкой лица монарха спутанные пряди влажных волос. Пальцы другой он переплел с пальцами руки Александра и распрямил обе в локте, подставляя под ланцет лекаря, уже подставившего миску. - Сначала мне сделайте надрез, - синий взор, полный недоверия скользнул по лицу лекаря, только покачавшему головой на это безумие. Рассуждения же Луи были просты – если лезвие отравлено, его кровь смоет яд. И если уж умирать правителю Франции суждено сейчас, то тогда и ему нечего делать на этом свете. Надрез на бледной, почти прозрачной коже королевского фаворита Мирон все-таки сделал, покуда спорить с невменяемым маркизом было бессмысленно. И после этого Людовик кивнул, разрешая прикоснуться сталью к коже Анри, которого крепко держал под собой, не давая шелохнуться. То ли кровь, стекающая в миску вязким ручейком, вымывала из тела государя недуг, то ли еще что, но он затих, его сердце, так близко бьющееся подле сердца его Людовика, стало выстукивать более спокойный ритм. Марк Мирон старался не смотреть на этих двух мужчин, у которых и жизнь-то была одна на двоих. Своей кровью маркиз д’Ампуи уже измазал все вокруг, включая щеку короля, которую он беспрестанно гладил, шепча в пересохшие от жара губы слова любви, как молитву. Подмастерье привели, когда Мирон уже перевязывал руку Его Величества. И Луи поднялся, но не только для того, чтобы подслушать разговор лекаря и подмастерья, а чтобы поднять Генриха на руки и дать возможность слуге сменить белье на постели и помочь ему обтереть короля от пота, вина, крови и одеть в чистую рубаху. До следующего приступа было выиграно немного времени, и есть шанс не допустить его. Можиро сам будет при Генрихе и сам будет менять ему компрессы и давать питье. Единственный человек, которого Луи не боялся сейчас подпустить к государю, был Жак де Леви. - Ваше сиятельство, не знаю откуда, но по дворцу уже ползут слухи, что король тяжко недужит, - счел своим долгом сообщить слуга. Все правильно, у стен есть уши в этом замке, а иногда и глаза. А Анри сейчас слишком уязвим. - Месье Марк, вы можете распорядиться, чтобы все ваши снадобья, инструменты, котлы и все что вам необходимо, вам принесли сюда. До тех пор, пока угроза жизни Его Величества не минует, вы отсюда не выйдете. А ты, друг мой, - голос придворного смягчился, когда он обратился к старому слуге, - поскорей найди графа де Келюса и приведи его сюда. Ему можешь сказать все как есть. И пусть мне захватит чистую одежду, - они как раз закончили продевать руки монарха в рукава рубахи, и уложили его в постель, на край которой опустился маркиз, не собираясь покидать это место, даже случись самому Спасителю спуститься с небес, чтобы согнать его.

Henri de Valois: Кровопускание ослабило Генриха Валуа, но это было благом. Темперамент короля, подчинявшийся, как это часто бывает у больных, одной единственной мысли, мог бы убить его вернее лихорадки. К счастью, этого не случилось. Или к несчастью? Будущее – это одна большая коварная ловушка, зыбучие пески, затягивающие нас помимо нашей воли. Если бы не Луи, Генрих бы предпочел избавить себя от этой страшной неопределенности, и ушел бы, как, возможно, ушли его отец и братья, осознавая, сколь мало они в действительности могут сделать для Франции в столь непростое и жестокое время. Но у Анри был Людовик. Его мальчик, его ангел, его единственная любовь. Он не мог уйти и оставить Луи на растерзание коршунам, королеве-матери, брату, все тем, кто ненавидел, презирал и завидовал их любви. Анри открыл глаза. Взгляд их был осмысленным, хотя и затуманенным болью и жаром. Тревога метнулась в глубине темных глаз Валуа, но сменилась таким светом, что и представить себе невозможно, когда он увидел лицо Луи совсем рядом. Показалось на мгновение – они вновь на берегу Сены, там, где все начиналось. Вновь Людовик отвоевывает его у смерти, отдавая в залог всего себя. - Ты здесь, - прошептал Генрих Александр пересохшими губами. Потянулся – коснуться любимого, но рука, та, что не была надрезана Мироном, не смогла и пошевелиться толком, так был слаб король Франции. – Я боялся, тебя нет. Я люблю тебя, ты знаешь? Анри хотел было добавит, как сильно, как безусловно и неистово он любит, но лихорадка мутила мысли, нещадно обрывала их, как нити, не давая сплести что-то цельное… - Холодно, - пожаловался он, и прозвучало это грустно и как-то по-детски. – Очень холодно. Вздохнув, король прижался к Луи, ища его тепла, его силы, и снова зарыл глаза. Мирон, переживший за эти долгие минуты тысячу смертей, пощупал пульс на шее у Генриха Валуа. Выпрямился, вздохнув облегченно. - Король спит, - сообщил он фавориту Его величество, которого следовало бы записать в безумцы. Впрочем, влюбленные все безумны, и д минует нас напасть сия. – Это хорошо… и плохо. Либо он проснется, либо нет. Если мы не сможем разбудить государя вечером, то Франция потеряет короля, маркиз. Говорю это только вам. Покачав головой, Марк Мирон отошел к столу, готовить обертывание и питье для короля, который уже нынче к ночи мог отойти в мир иной.

Жак де Келюс: Жак бессовестно и откровенно проспал утренний прием у короля, на котором ему полагалось быть всенепременно. Паж пытался поднять фаворита Его величества, но был невнятно обруган из-под подушки, и исчез. Совесть свою Жак де Леви успокоил тем, что с государем Луи, уж как-нибудь обойдутся без него одно утро. Второй раз из объятий Морфея, которые были почти так же сладки, как объятия герцогини де Лонгвей, его выдернули уже куда более решительно, даже грубо. Сердито открыв глаза, граф уже собирался возмутиться, но проглотил слова, заготовленные для того, кто так неосторожно разрушил сладкий утренний сон. Потому что у его постели стоял личный слуга Его величества. Значит, дело плохо. Значит, Генрих рассердился всерьез. Король был хорошим другом и покладистым господином, но все же пользоваться его добротой стоило умеренно. - Король меня зовет? – обреченно осведомился он, спуская ноги с кровати, взглядом ища бирюзовый с золотом пурпуэн, пытаясь сообразить, куда подевался желтый плащ. То ли паж унес его почистить, то ли Ноагрэ увел его погулять и не вернул. - Вас зовет маркиз д’Ампуи, граф. Король очень болен и маркизу нужна ваша помощь. Еще он просил захватить для него чистую одежду… Уже через мгновение Жак де Леви, чертыхаясь, пытался сделать несколько дел одновременно. Одеться самому, достать из сундука чистую рубаху для Людовика и выспросить у слуги подробности. Знал тот, правда, совсем немного, но помог застегнуть графу крючки на верхней одежде, потому что у Жака дрожали пальцы. Король проснулся утром уже больным – это все, что слуга знал. Сейчас у него придворный лекарь, государю пустили кровь. Его величество плох, очень плох. Сунув ноги в туфли и уже не заботясь о том, подходят они или нет к его наряду, Жак пулей вылетел из покоев, отведенных фаворитам Генриха Валуа, благословляя судьбу, что они располагались неподалеку от опочивальни самого короля. Внутри что-то противно дрожало. Он привык видеть в Анри несокрушимую твердыню, хотя и догадывался, что Людовику де Можирону видна иная сторона короля. При прочих своих друзьях Генрих Валуа мог быть веселым, грустным, гневным… но никогда слабым, больным, беспомощным. А если он умрет? Видимо, эта мысль терзала и старого слугу. - Лекарь сказал ждать до вечера. Либо наш король очнется, либо… - Ты даже мысли такой не допускай, - прошипел миньон, едва не снося плечом дверь в приемную короля. Но у порога опочивальни он замер, пораженный открывшейся картиной. - Бога ради, Луи, что случилось? Аккуратно положив чистую одежду на кресло, Жак подошел к королевской постели. Рядом лежали мокрые, смятые простыни, залитые вином и кровью. Король был без чувств. Графу стоило, наверное, помолится за здоровье того, кого глубоко почитал и любил, не только как короля, как старшего брата. Но помолится он сможет потом, сейчас же он, сжав плечо Луи, предпочел спросить: - Что я должен делать? На войне, как на войне. В углу звякнул пестик о ступку. Надо же, какой беззвучной тенью умеет притворяться Марк Мирон! - Мэтр? Король поправится? Голубые глаза Жака холодно сверкнули. Упаси бог Мирону ответить что-то иное, кроме твердого «да».

Луи де Можирон: - Где быть мне как ни тут, Анри? – тихо прошептал Людовик, склоняясь к своему королю, к любимому, к тому, без кого не видел света и не мог дышать. Он склонился к самому лицу государя и коснулся его губ своими, ловя горячее, неровное дыхание. Но слова его улетели в пустоту. Генрих провалился в небытие, и последнее, что сказал, что ему холодно. Глаза миньона заметались по опочивальне монарха в поисках того, чем можно еще укрыть Анри. У того начинался озноб. Озноб – это преддверие следующего приступа. Миньон тихо застонал от собственного бессилия, но, чтобы сдаться и признать свое поражение, уступить Генриха смерти – никогда. Слуга, посланный за Жаком вернулся вместе с оным, и Можирон понял, что стало чуть легче, камень страха меньше стал давить на ребра. Вдвоем они справятся. Не из таких передряг вылезали. Один побег из Польши чего стоил. Побег из Польши… Воспоминания сумбуром понеслись в голове придворного, являя одну картину за другой, а ведь тогда заболел он сам, и тогда Генрих в одиночку боролся за его жизнь, не имея при себе ничего, кроме своей любви и помощи хозяйки постоялого двора. - Почему так долго? – нервно бросил Луи Келюсу. Он слишком издергался, чтобы быть ласковым сейчас с кем-то, кроме Александра. Но он был благодарен графу за то, что тот пришел. – Прости, Жак, не до любезностей. Никого не пускай сюда, слышишь, никого. Говори всем, что это приказ короля, - в углу, где копошилась фигура в черных одеждах раздалось кряхтение. Мирон слышал разговор друзей и явно не одобрял такого самоуправства. Но, тем не менее, у него не хватило духа ответить графу де Леви на прямой вопрос, и он отмалчивался, превратившись в немого. Еще бы ты глох, приятель, цены бы тебе не было. - Если надо, вытаскивай шпагу. Я не исключаю, что беду сюда могут принести те, кто считает себя самыми близкими Генриху. Вы потом нам расскажете историю о том, как умер Его величество Карл IX Валуа, месье Марк? Насколько я слышал, присутствие рядом родственников не слишком помогло покойному королю, - их тогда не было в Париже, они в Кракове сидели за бесконечными пиршествами со шляхтичами, и медленно сходили с ума от их пойла, общества, скуки и воздуха, которым начали пропитываться сами. Но Мирон опять промолчал, в этот раз прикинувшись и глухим. - И не спускай с него глаз, Жак, пусть пробует при тебе все, что сочтет готовым для употребления, - слуга уже уносил в свою коморку снятое ими с постели белье, когда миньон окликнул его. – Занавесь постель балдахином, и, как унесешь тряпки, тащи сюда все покрывала, что сыщешь и бросай на нас, - могло показаться, что Можирон боится даже дурных взглядов, брошенных на короля, но дело было в ином. Генриха уже подбрасывало почти от озноба, и маркиз под взглядами трех присутствующих мужчин начал раздеваться до гола. Он вспомнил, как согревал его Анри в Ошьвенчиме, собой, и собирался ответить ему тем же. Келюс не пустит сейчас на порог спальни короля никого, за это можно было быть спокойным, и Людовик забрался под покрывало к Александру, притягивая его к себе, окутывая своим теплом и любовью, шепотом угрожая ему страшными скандалами на том свете, если он вздумает утащить их обоих в мир иной, поскольку и там ему не суждено отделаться от своего маркиза, и обещая ласки и негу, если Анри справиться с болезнью. Миньон не знал, сколько он так пролежал, почти не движимо, под грудой шкур и покрывал, уложив себе на плечо голову государя французского, сплетя свои ноги с его, изо всех сил сжимая его плечи, и слушая, как Мирон возится со своими снадобьями где-то в углу, и как Жак то меряет комнату шагами, то затихает, видимо, садясь в кресло. Минуты шли, вернее часы, каждый из которых в больного вливали питье, но вот Анри перестал дрожать, а рубаха его стала влажной. Тело молодого мужчины взмокло от пота, лоб покрылся испариной, он все еще спал, хотя дыхание его перестало обжигать кожу груди Людовика. Теперь оно приятно грело. - Жак, - поймав момент, когда, как ему показалось, Келюс приблизился к пологу, маркиз д’Ампуи негромко окликнул приятеля, - спроси у этого горе-лекаря, хорошо ли, что Его Величество потеет и попроси у слуги сухую рубаху, - слышал граф или нет просьбу Луи, но из-за дверей послышался шум. Швейцарцы кого-то не пускали в покои государя, и этот кто-то был весьма могущественен, раз осмеливался противиться приказу короля. Он хотел встать, но боялся, что если выпустит из рук Генриха, то тому станет хуже, поэтому полностью положился на графа де Леви. Тот знает, что нужно делать, и как сейчас важен покой Анри, и главное, чтобы к нему никто не приближался с «добрыми» намерениями.

Жак де Келюс: Этот проклятый день тянулся невыносимо медленно. Жак уже извелся от переживаний, и боялся себе представить, каково сейчас Людовику. Для него-то Генрих Валуа был больше, чем другом и королем. Друга можно похоронить и оплакать, можно отомстить за его смерть, если есть кому мстить, и жить. Пусть душа твоя будет полна горечи, но жизнь для тебя не погаснет. Сможет ли жить Людовик, если что-то случится с Генрихом Валуа? Жак де Леви в этом сомневался. К тому же… к тому же им не дадут такой возможности, надолго пережить своего короля. Обвинят в убийстве, колдовстве, или еще в чем похуже. Келюс недобро усмехнулся, потянувшись совсем по-кошачьи. Пусть! Мы поборемся, поборемся, господа! Пару раз к покоям приходили фрейлины от мадам Катрин, один раз о здоровье спрашивала королева Наваррская, а вот двуносый принц затаился, и это было даже любопытно.* Всех встретил граф, не пустив дальше порога приемной, заверив, что король лишь немного утомлен и отдыхает в обществе маркиза д’Ампуи, тревожится не о чем, всего хорошего… - Что вы там все варите, мэтр? Жак повел носом, вдыхая запахи, исходившие от небольшой жаровни. Пахло какими-то травами, из которых Марк Мирон составлял питье для короля. После того, как от его подмастерья передали записку, в которой говорилось, что старый слуга в охотничьем домике умер, не приходя в сознание, лекарь совсем помрачнел, и растирал свои снадобья с какой-то яростью, словно они были виноваты во всех бедах. - В Полонии, помню, у одного пана заболел живот. Ну, так прихватило, что сил нет. Вызвал он лекаря, тот дал ему какое-то снадобье мудреное. Помогло. Но лекаря все равно повесили, пан сказал, лекарство было горькое, аж пить противно. А был еще случай! Но там не повесили, там голову отрубили, это я вам в другой раз расскажу. Запугивая беднягу Мирона, Келюс развлекался, убивал время и заодно отгонял от себя всякие невеселые мысли. Сейчас, как под Ла-Рошелью, как во время их бегства из Польши, нельзя было и допускать мысли, что случится несчастье. Главное – верить. Встав, чтобы размять ноги, Келюс подошел к алькову, прислушиваясь к голосу Луи, хотел было переадресовать вопрос Мирону, но тут за двойными дверьми опочивальни послышался шум. - Прости, дружище, я ненадолго, - Келюс шутовски поклонился задернутым занавескам, послал воздушный поцелуй Мирону, и, взяв шпагу, лениво вышел в приемную. Тут уже были отчетливо слышны голоса, и один из них был голосом Екатерины Медичи*. Жак де Леви пожал плечами. Медичи так Медичи. Он служил не ей, а Генриху Валуа и подчинялся только его приказам, а раз Анри болен, то приказам Людовика. Тот знал, что лучше для их короля. Выйдя за порог приемной и плотно закрыв за спиной дверь, граф оказался перед королевой-матерью, которую швейцарцы не пускали в покои сына, скрестив перед грозной Флорентийкой алебарды. - Мадам, какое счастье Видеть ваше величество в добром здравии! Позвольте засвидетельствовать вам мое уважение, а так же передать сыновнюю любовь и почтение от короля Генриха. Его величество отдыхает и просит его не тревожить ни при каких обстоятельствах. Если Келюс и был немного более язвительным, чем то допускал здравый смысл и этикет, то виной тому было его волнение. Дьявол, не железный же он. Только бы король поправился, а тогда пусть наказывает своего слишком нахального фаворита как считает нужным. *согласовано

Екатерина Медичи: В Лувре что-то происходило. Что-то страшное. И центром этого были покои Генриха Валуа, это Медичи чувствовала всем своим существом, наитием своим, обострившимся за долгие годы жизни в самом центре интриг и заговоров. И тут вновь, как много лет назад, как уже не единожды, схлестнулись в ней в жестоком бою мать и королева. Мать желала бежать немедленно в покои сына, допросить всех, вытрясти из каждого, кто рядом с ним, душу, но дознаться правды. Быть рядом. Помочь. Но еще была королева… Королева поверила, будто дело лишь в усталости, или сделала вид, что поверила, сама же послала к Франсуа свою крестницу и его фаворитку, настоятельно попросив младшего сына не покидать пока Лувр. Он наследник. Ему быть тут, покуда все не прояснится. К вечеру, замирая сердцем, но внешне невозмутимая, она отправилась к покоям короля. Какой бы ни была правда, настало время ее узнать. Швейцарцы преградили ей путь. Плохой знак, очень плохой. Либо Генрих и правда болен, либо все это какой-то заговор, возможно, против нее. Карл когда-то обещал Колиньи отправить ее в монастырь, может быть, такие мысли посетили и Генриха с подачи маркиза д’Ампуи? Старший сын все больше отдалялся от нее, и все чаще Медичи задумывалась над тем, что Франсуа был бы не в пример более покладистым королем. С ним она снова могла бы править. Могла бы… Но она любила Генриха. Все еще любила, любовью слишком горячей и требовательной, чтобы она когда-либо была удовлетворена. - Пропустите меня, - велела она, но швейцарцы стояли недвижимы, глядя куда-то сквозь нее, и в Медичи начала закипать тихая, холодная, опасная ярость. И когда появился Жак де Леви, эта ярость выплеснулась на него. - С каких это пор, сударь, я не могу видеть своего сына? Отойдите с дороги и молитесь, чтобы я забыла о вашей дерзости. Если король болен, то я отдам вас под суд за государственную измену. Я не уйду отсюда, пока не увижу короля или хотя бы придворного лекаря! Пожав плечами, Жак де Леви исчез за дверью, Медичи даже не успела взглянуть – что там? И возник снова, уже в сопровождении Марка Мирона*. Тот был бледен, взволнован и будто бы даже похудел за этот день. - Ну же, мэтр? Что с моим сыном? Или прикажете мне томиться в неведении? Мирон поклонился. Медичи заметила, что пальцы его дрожали. - Мадам, ничего серьезного. Король переутомился. Я дал ему успокоительные микстуры и он сейчас спит! Вам лучше прийти утром… Медичи поджала губы, взвешивая в уме «за» и «против». - Утром… хорошо, я приду утром. Утром. Утром все будет ясно. Утром кто-то один будет счастлив, мать, или королева, а пока… - Дамы, я желаю провести вечер в покоях Монсеньора. Вы все свободны. А пока она обсудит с Франсуа все возможности. Он должен понять: королем он станет только если она останется королевой. *согласовано

Жак де Келюс: Жак де Леви мог бы ответить, что мадам Екатерина не может видеть своего сына с тех пор, как он стал королем. Но не стоило наступать старой змее на хвост, она и так шипела и плевалась ядом. Вместо этого он выволок к Флорентийке Мирона, шепнув ему на ухо, что с ним может случится, если Екатерина Медичи не поверит его словам. Поверила или нет, граф де Келюс затруднялся сказать, но хотя бы она ушла. Поползла к этому змеенышу, Монсеньору. Наверняка, будут шептаться о короле и его болезни. - Браво, мэтр, - хлопнул медика по спине миньон, за внешней бравадой и легкомыслием скрывая тревогу. За короля, за друга, за их судьбу. Уж надо полагать королева-мать не забудет сегодняшнего вечера и найдет возможность отомстить. – Вы держались молодцом. А теперь идите, и приготовьте какое-нибудь лекарство, которое поставить Его величество на ноги. Иначе нам всем несдобровать. Да, маркиз спрашивал, хорошо ли, что король начал потеть, и попросил принести чистую рубаху Его величеству. Луи! Приходила королева Екатерина. Думаю, до утра она нас больше не побеспокоит. Последние слова предназначались уже маркизу д’Ампуи, не покидающему ложа короля, только пару раз за день друг вставал, чтобы глотнуть вина и справить иные нужды и Келюс уже стал бояться, что тот сам сляжет. Если не от лихорадки, то от тревоги за Генриха. - Луи, выходи, - позвал он. – Дай мэтру осмотреть Его величество а сам съешь хотя бы крылышко цыпленка. Нельзя же так. Король тебя не узнает, когда откроет глаза. А если и узнает, наконец увидит очевидное, что я куда красивее тебя! Старый слуга торопливо принес чистую рубашку и свежие простыни, позаботился он и о том, чтобы сходить на кухню и принести господам королевским фаворитам еды. Что будет завтра – бог его знает, а сегодня всем нужны силы.

Луи де Можирон: Бережно, но крепко сжимая Анри в объятьях, чувствуя, как его дыхание нежно щекотит шею, Луи прислушивался к голосам, раздающимся в приемной. Он отчетливо слышал голос графа де Леви, различал голос Екатерины Медичи, но вот слов, что говорила она, не разбирал. Жак напрасно так с королевой-матерью, можно было и погалантнее спровадить старую змею, но миньона оправдывало то, что он тоже переживал за своего короля, за своего друга. Они многое пережили втроем в прошлом, и настоящее пугало. Пугало неотвратимостью будущего. Для Келюса оно еще могло быть. Для Можирона без Александра его не было. Молодой человек лежал, сам покрытый липкими солеными каплями пота, которые стекали с его лба по вискам, падали на подушку, смешиваясь с такими же солеными каплями, что текли из-под его полуприкрытых век. Под шкурами и покрывалами было тоже мокро, но маркиз лишь крепче прижал к себе своего возлюбленного. - А помнишь…- тихий шепот придворного предназначался только для Генриха Валуа, он описывал спящему монарху моменты их общей жизни, как они встретились, как впервые поцелуем Анри впился в губы своего фаворита и как они потом, промокшие до нитки, возвращались от Сены в Лувр на одном коне, и Людовик еще неосознанно тогда, но хотел прижаться спиной крепче к груди Монсеньора, как им было хорошо уже той же ночью, когда они поняли, приняли, обрели друг друга, как много потом было дней и ночей на двоих. Он говорил, время от времени шумно сглатывая непрошенные слезы и ком в горле, но они все также продолжали выбегать, прорываясь через барьер ресниц. Из-за занавески полога к кровати проскользнул Мирон, и Можиро спрятал свою боль и слабость, уткнувшись в темноволосую макушку, вытирая о мягкие локоны влагу с лица. - Это хорошо, что потеет, Ваше сиятельство, болезнь из него выходит, - инстинкт животного, охраняющего самое дорогое, что у него есть, едва не заставил Луи зарычать, когда руки медика потянулись к Анри, но придворному пришлось совладать с непрошенными порывами. – Только в мокром ему лежать нельзя. И пора питье принимать, - нехотя маркиз вытащил свою руку из-под головы короля, и осторожно откинул с него покрывала. То, как Генрих задрожал, заставило его сердце болезненно сжаться. Надо было переодевать его и делать это быстро. Чистая рубашка, свежие простыни, сухое покрывало. Пока короля переодевали, Мирон осматривал красную сыпь на животе монарха. Сейчас, на бледной коже. Она смотрелась особенно ярко. Покрасневшие участки тела Его Величества были обработаны сладковат пахнущей мазью, в кровать подложены саше, от которых несло чесноком так, что щипало нос. - Королева-мать нам никогда не простит этого дня, Жак, как бы оно все не закончилось, - уж это-то понимали оба миньона, но Людовик отчего-то произнес вслух очевидное. Словно слова могли улететь прочь, и что-то изменить. Впрочем, молодых людей сейчас мало интересовало, что будет дальше. Важно было, что сейчас. Замотанный в простыню, прикрывающей его наготу, маркиз д’Ампуи безучастно посмотрел на снедь, приготовленную старым слугой. - Сам поешь, Келюс, а мне кусок в горло не лезет, - похлопав друга по плечу, Синьор де Сен-Сафорин сделал несколько глотков бульона, но к птице так и не прикоснулся. – Надо дать его Генриху. И попробовать его разбудить. Сил больше нет смотреть, как этот эскулап сует ему в горло кишку и льет в нее отвары, - в каждый заход Можирону приходилось стискивать зубы, чтобы удержаться и не оборвать руки Мирону, который исполнял лишь свой долг врачевателя. Решительно зайдя за полог, скинув с себя простынь на пол, и вернувшись в кровать, Луи припал поцелуем к губам Генриха, со страстью человека, делающего последний вдох, отдавая ему свое дыхание, мысленно заключая с дьяволом любую сделку, но, чтобы вернул ему его любовь. В помощь Господа придворный Генриха Валуа больше не верил.

Henri de Valois: Как знать, быть может, если бы рядом с Генрихом не было Луи, с его неустанной заботой, его тревогой, объятиями, горячим шепотом, то король бы не очнулся. Обессилев от лихорадки, отошел бы в мир иной. Но даже сквозь горячку, сквозь невыносимый жар, он чувствовал рядом свою драгоценную любовь, и те клятвы, что давали они друг другу, крепко держали душу Генриха Валуа на этом свете. И к жизни его пробудили не микстуры Мирона, а поцелуй Людовика. Душа короля Франции помнила эти поцелуи, первый из которых они подарили друг другу на берегу Сены, почти невольно, но тот поцелуй на долгие годы опалил их сердца любовью. Помнило и тело, и жаждало, даже будучи без сил к концу дня этой изматывающей борьбы за жизнь. Для того, чтобы обнять Луи, потребовалось усилие, руки плохо слушались Анри, но не обнять эти плечи, не прижаться к его сильному телу своим, слабым и легким, невесомым – ради чего тогда жить? Любимые губы требовали ответа, и невозможно было не ответить на этот призыв. Еще слабо понимая где он и что с ним, король целовал своего ангела, свою единственную любовь, принимал его поцелуи и чувствовал, как возрождается из пепла. Скользнула выше рука, запуталась в светлых прядях, Генрих Александр провел дрожащими пальцами по щеке, с удивлением чувствуя влагу. Затрепетали темные ресницы, король открыл глаза, еще затуманенные нездешним. - Почему ты плачешь? – выдохнул он в губы Луи. Они были вместе, в их постели, укрытые занавесями балдахина от всего мира. Сколько раз расшитый золотом бархат ловил и глушил их стоны и смех счастья, так отчего же слезы? – Не надо, я с тобой. Анри хотел сказать, что пока они вместе – все хорошо, невероятно-чудесно, потому что есть самое надежное убежище от всех бед – их объятия, поцелуи, плен рук и слияние тел. Их любовь и вера в то, что любовь эта будет вечной. Но такая длинная речь была для него еще слишком тяжела, да и мысли мешались. Но слова ему были не слишком и нужны, его сердце стучало навстречу сердцу Луи де Можирона, а тело говорило: «люблю и желаю».

Луи де Можирон: Он целовал Анри так, словно это был последний способ вернуть короля Франции из мира потустороннего, куда его влекла болезнь. Отчаянно и страстно, отдавая свое дыхание, до последнего вздоха, только, чтобы он жил, смеялся, любил. Он хотел этого до боли в сердце, которая раздирала все существо фаворита Генриха Валуа, что он сначала не понял, что губы его любимого дрогнули и отвечают ему лаской слабого поцелуя. Но стоило рукам Анри коснуться его плеч, Людовик почувствовал будто из него выкачали весь воздух. Не веря, захлебываясь переполняющими его чувствами, молодой человек не чувствовал, как из его глаз катятся слезы, он покрывал поцелуями лицо очнувшегося монарха, боясь спугнуть надежду, которую дало его пробуждение, пока вздох не стал необходим хотя бы для того, чтобы унять головокружение. - Я тебя никуда не отпущу. Слышишь, никуда! – он хрипел, все еще силясь вздохнуть, но говорил, чтобы Александр слышал, что и он тоже здесь, словно для этого было мало прижимающегося к нему под покрывалами тела. - Жак! – попытался выкрикнуть маркиз, и сам не узнал свой голос. Сиплый, дребезжащий, как у старика. Он действительно постарел за этот день. Но неужели настолько? Позже, на солнечном свету, среди светлых вечно спутанных взлохмаченных волос своего миньона, государь увидит множество серебряных нитей, но сейчас это было совсем неважно. Значимо было только то, что Анри очнулся. – Жак, тащи сюда Мирона, пусть осмотрит Его Величество. И пусть подогреют бульон снова, - командуя из-за полога, Можирон не выпускал из рук свое сокровище. Только, чтобы снова не потерять его. - Ты сейчас будешь есть, пить, и во всем слушаться меня, и может тогда я уже, наконец, перестану рыдать, как девственница перед первой брачной ночью с мужем, по которому в склепе уже соскучились родственники, - он не сводил с Анри взгляда, одной рукой прижимая его к себе, а другой размазывая слезы по осунувшемуся лицу, покрывшемуся за день щетиной и красными пятнами от соли из глаз и их общего пота. – Держись, любовь моя, ты выздоровеешь, все будет хорошо, - вся уверенность придворного зиждилась только на словах Мирона о том, что самое главное – король должен очнуться. И он очнулся. И это был проблеск надежды. – Ты не смеешь умереть, покуда не подарил мне все звезды с небосклона, а мы их еще даже не пересчитали, - Луи нес, как могло показаться со стороны, полнейшую чушь, но был уверен, что Генрих его понимает.

Жак де Келюс: Услышав слова Можирона, Келюс даже отвернулся, чтобы скрыть облегчение и радость. Миньону потребовалось несколько мгновений для того, чтобы его лицо снова приобрело нахальное и безмятежное выражение, которым он имел обыкновение щеголять. Но от сердца отлегло. Если Его величество пришел в себя, то он уже не позволит себе умереть. Не таков их Анри. Да и Людовик не допустит, чтобы с королем что-то случилось, и если смерть все же придет к его изголовью, с маркиза станется пинками и руганью загнать ее туда, откуда она выползла. - Идите, месье Эскулап, - вяло махнул он рукой Мирону, предлагая тому самолично убедиться в том, что король если еще и не здоров, то еще жив. И снова вернулся к ужину, отданному ему на растерзание щедротами Луи. Надо было поторопиться. Придя в себя, тот, пожалуй, снова обретет аппетит и тогда разразится нешуточная битва за обладание паштетом и перепелами. А еще у неугомонного миньона в голове зрела каверза… Лекарь, едва дыша, приблизился к королевскому ложу. То, что случилось, было похоже на чудо. Король очнулся. Прикоснувшись ладонью к его лбу, Марк Мирон убедился, что жар спал. Лихорадка ушла, оставив после себя слабость, да пятна, уже поблекшие, но все еще пятнавшую тело короля Франции. Он осторожно прикоснулся к одному из них, многозначительно покивав головой. - Сойдет, - уверил он короля и его фаворита. – Следов не останется. Вашему величеству следует отдыхать и пить как можно больше жидкости, дабы восстановить кровь. Я оставлю травяной отвар, но подойдет и вино, только не слишком густое и сладкое, и легкие бульоны. Думаю, могу со всей ответственностью заявить – Его величеству ничего не угрожает, если Его величество проведет в постели самое малое три дня. Сир, месье маркиз, с вашего позволения, я удалюсь к себе. После смены караула я приду проведать вас, и еще раз, утром. Поклонившись, лекарь отошел. Ноги у него дрожали. Жак сгреб за плечи Мирона, другой рукой прихватил блюдо с едой и кувшин с вином, умудрившись не расплескать и не рассыпать свою ценную ношу. - Луи, я провожу господина Мирона, а потом вернусь и займу кабинет Его величества, на случай, если понадоблюсь. Жак влюблялся много раз (и надеялся на дальнейшую милость Венеры), но, хотя глубокие чувства были ему незнакомы, кроме, пожалуй, любви к королю и преданности ему, он прекрасно понимал, что другу нужно побыть наедине со своим Анри. Мысленно благословив тех двоих, что были скрыты от него занавесями алькова, он вышел в коридор, приказав пажу проводить королевского медика до его комнат, и тут же заметил, как неподалеку крутится одна из фрейлин мадам Катрин. Жак приосанился, подкрутил усы и принял вид торжественный и печальный. Фрейлина вздохнула, бросила на миньона томный взгляд из-под длинных ресниц и ринулась в атаку. - Ах, граф, неужели это правда? – выдохнула она, наступая на Жака де Леви грудью, которую он вполне оценил. Медичи умела выбирать для службы себе самых соблазнительных женщин двора. – Неужели наш дорогой король Генрих болен? - Увы, мадам, - прошептал граф, как можно горестнее. – Это, конечно, страшная тайна… - Но мне вы можете доверить ее, месье, - фрейлина прижалась к Жаку де Леви и тот начал даже испытывать некоторое удовольствие от происходящего. - Но вы сумеете ее сохранить? - Разумеется! Ну, разумеется. Поверить в такое мог только младенец. Достаточно посмотреть на то, каким расчетливым огнем горят глазки мадам. - Увы, сударыня, увы. Мирон отправился за новым лекарством, но надежд мало. Их, по правде сказать, вообще нет. Разве что случиться чудо. Жак достал из рукава изящный батистовый платочек и промокнул глаза. - Я пойду молиться, - объявил он. – И вы молитесь за нашего дорогого короля. Фрейлина кивнула, подхватила юбки, и исчезла. Усмехнувшись, Жак отвесил ей вслед издевательский поклон. Он не сомневался, что молиться фрейлина будет у черных юбок Медичи. Пусть. Пусть все эти стервятники, что надеются на смерть Анри, порадуются ночку. Тем страшнее будет их разочарование на утро.

Henri de Valois: - Ну, не настолько уж я и стар и родственники меня пока подождут, - попытался отшутиться Анри, но рук не разнимал, прижимая к себе любимого, давая почувствовать, что вот он, здесь, рядом. Живой. – И никуда я от тебя не денусь, сокровище мое несносное, ну же, ангел мой, мой мальчик, не надо. Прости, что напугал тебя. Король виновато зарылся губами в шею маркиза д’Ампуи. Луи пах теплом и тревогой, и Генрих Александр покрепче прижался, укладываясь щекой на плечо. Спать не хотелось, но не было никакого желания покидать постель и отпускать Людовика. Анри слышал голос Келюса, напомнив себе потом поблагодарить друга, неохотно позволил Мирону осмотреть себя. Жизнь возвращалась к государю, а вместе с ней не самый легкий нрав. - Возвращайтесь утром, мэтр, я уверен, вы сделали все, что могли, мне же необходим покой. Под бархатом покрывала Анри нашел руку Людовика и влюблено пожал его пальцы, прося не уходить. Они черпали силу и радость жизни друг в друге, и Валуа ощущал, как ощущают дети и звери что, рядом со своим драгоценным он скорее придет в себя, нежась в его тепле, принимая его заботу и шепча в ответ слова любви и благодарности. За Жаком де Леви и мэтром Мироном закрылась дверь, затихли шаги. Генрих взял в ладони лицо Луи, сцеловывая усталость, залегшую синевой под глазами и в уголках губ. Обычно по-детски мягкие и нежные, сейчас они несли на себе отпечаток тревог, и от мысли, что он был виноват в страданиях Луи, сердце его сжималось. Не было никого дороже этого капризного, нежного, верного и деспотичного ангела. Никого и ничего. И не будет. - Рассказывай, - шепнул он. – Что тут было, пока я совершал прогулку по тому свету? Только не говори, что все тихо и мирно, не поверю, матушка уже была здесь? А братец Франсуа? Уже примеряет корону? Анри миновала беда иметь в груди злое и завистливое сердце. Он был снисходителен к недостаткам других. К властности матери, к трусости брата. Но не тогда, когда речь шла о их с Луи любви и о короне Франции. И то и другое дал ему Господь, одно, как бесценный дар, другое – как тяжкую ношу.

Луи де Можирон: Луи с трудом приходил в себя после пережитого кошмара этого дня. Он то и дело сам шмыгал носом, как будто при простуде, и прятал лицо п подушке над плечом своего короля, отодвинувшись от него только, когда к постели подошел Мирон с осмотром. И, на его счастье, он сказал добрые новости. Оставалось надеется, что все оно так и было, а благие слова не продиктованы страхом за собственную шкуру. - Сейчас я встану и принесу тебе бульон, ты должен поесть, -поднявшись с постели и выйдя из-за полога, Можиро увидел спину уводящего месье Марка Жака. - Келюс, объясни по пути нашему врачевателю, что на ближайшие сутки ему стоит притихнуть и сделать вид, что его вообще не существует на белом свете, чтобы никакая информация не просочилась за двери спальни Его Величества. А чтобы избежать ответов на возможные вопросы, ему лучше всего исчезнуть на время, - Людовик обращался к другу, но взгляда синих глаз не отводил от лица королевского эскулапа. Мирону было очень даже понятно сразу, что ничего доброго и хорошего фаворит Генриха Валуа ему не желает, и не считает, что монарх выздоравливает, благодаря его усилиям и снадобьям. Проворчав что-то про неблагодарных придворных, он покинул покои короля в сопровождении самого блестящего из них. Жак де Леви не только был преданнейшим другом государя французского, храбрым дворянином, дуэлянтом и любимцем женщин, он словно был рожден для двора, используя свой гибкий ум и острый язык, также непринужденно и умело, как шпагу. Голода маркиз пока не чувствовал, но Анри нужно было покормить. Слуга уже угодливо подавал чашу с дымящимся ароматным бульоном на серебряном подносе, где лежало на тарелке несколько гренок. Луи сделал знак старику подождать, и подошел к плотно затворенному ставнями окну. Распахнув последние, молодой человек с жадностью вдохнул воздух, гонимый ветром с Сены и подставил под его холодные объятья обнаженное тело. Становилось легче. Да и Генриху ни к чему лежать в духоте и зловонии чеснока, пота и пойла, которое в него вливал Мирон. - Ты будешь есть, а я рассказывать, - усевшись на край кровати и накинув себе на плечи одно из покрывал, синьор де Сен-Сафорин забрал у слуги поднос и взором указал Анри на еду, предлагая отведать. – Хотя на самом деле, рассказывать почти нечего. Я не выходил отсюда. Но мадам Катрин, да, заходила справиться о здоровье своего любимого сына. Очень хотела его увидеть, но мы с Жаком сочли это излишними хлопотами с ее стороны, и он отправил Ее величество восвояси. Не думаю, что она когда-нибудь простит нам подобную дерзость, - миньон рассмеялся, меньше всего опасаясь гнева королевы-матери. Главное, что Александру стало лучше, что его глаза открыты, а речь, хоть и тиха, но осмысленна и не похожа больше на бред. – А про Франсуа я не слышал ничего, но, не сомневайся, твой братец затих только для того, чтобы как следует отрепетировать скорбное выражение лица, за которым он будет скрывать торжествующий оскал. Поставив поднос поверх покрывала, Луи поднялся и одернул полог, который не пропускал мягкий свет уже почти зашедшего за горизонт солнца и воздух, который хотелось пить. Воздух жизни. Старик слуга стоял у двери в свою каморку и промокал салфеткой слезы счастья, выступающие из поблекших с годами глаз. Его господин был жив. Смерть отступила, так и не назначив ему даты следующего свидания. - Нам подарили еще время, - едва слышно прошептал Людовик.

Henri de Valois: - Я не хочу есть, - капризно заявил король, хитро поглядывая на своего возлюбленного. На самом деле, дивный запах щекотал ноздри и будил аппетит - верный признак выздоровления. Но Луи отошел, пусть и на расстояние вытянутой руки, но все равно, это слишком далеко! Для того, чтобы вернуть его к себе, чтобы обнять и почувствовать его тепло, Анри готов был на любую хитрость. - Не смогу проглотить и ложки, разве что ты меня покормишь! Наверное, это от пережитого приступа опасной болезни так кружится голова? Но вместе с головокружением Генрих Александр чувствовал удивительную легкость, уже почти забытую с тех пор, как он сменил титул герцога Анжуйского на польскую, а затем и французскую корону. С тех пор его «я желаю» расходились с его действительными желаниями так часто, что Генрих Александр поверил, что так будет всегда. Поверил и принял это. И в любви он отдавал всего себя без остатка, служа своему любимому так, как будто король – это Луи. Да так оно и было, у короля был свой король, свое божество. Но сейчас, лежа на подушках, с удовольствием чувствуя кожей чистоту простыней а ладонями тепло фаянсовой глубокой чаши с бульоном, Генрих закрыл глаза и честно спросил себя: чего ты хочешь? Может быть, эта болезнь – знак свыше? Может быть, сами небеса спрашивают тебя о своих желаниях? Анри слушал любимый голос Людовика, еще чуть хриплый от всех переживаний, и ждал. Ждал, когда в душе появится ответ. И он появился. Все же не зря в короле Франции текла кровь Медичи, они всегда знали, чего хотят и не колебались в выборе средств для достижения своих целей. - Значит, матушка знает о моей болезни, а значит, знает и Франсуа… Любовь моя нежная, подойди ко мне, сядь. Анри снял поднос с коленей, чтобы не разлить бульон на одеяло, и протянул руку, поймав за пальцы Луи. Прижался к ладони губами, еще шершавыми и сухими после болезни. - Послушай, когда я лежал тут, в бреду, я видел… Король вздрогнул, припомнив видение, когда его братья звали его к себе. Вспомнил, что они говорили ему. - Не важно. Я другое хочу сказать. А если я умру? Король умрет? Давай оставим все, Луи. Давай исчезнем, вдвоем. Пусть они тут сами, все, как пожелают! Глаза короля блестели решимостью и каким-то лихорадочным возбуждением. Одно «да» от маркиза д’Ампуи, и его никто не остановит. Пусть Франсуа получает свою корону. Матушка будет править за него, ей не привыкать. Все, что он желал – никогда не разлучаться с Людовиком. Ни днем, ни ночью. Слишком мало времени… слишком мало. Слишком коротка жизнь для тех, кто не может не любить.

Луи де Можирон: Он только улыбнулся, услышав знакомые капризные нотки в голосе своего возлюбленного. Только, чтобы слышать их снова и снова, Людовик был готов отдать все, что у него есть. Потому что, раз Генрих принялся за легкий шантаж, ему явно лучше. С трудом скинув с себя мысли о грядущем и минувшем, маркиз обернулся и посмотрел на короля. - Конечно покормлю, и даже сказку расскажу, - посмеиваясь, Можирон опустился вновь на край кровати рядом с Анри и невольно вздрогнул, под гнетом слишком свежих воспоминаний, как он совсем недавно тут также сидел, полный отчаянья. Рука протянулась к щеке монарха, пальцы коснулись его теплой кожи. Он был жив. Слаб еще, но жив. Он почти не понимал, что ему говорил Генрих, поскольку это было все, словно из другой реальности. Как они исчезнут оба? Умрут? Если вдвоем, Людовик был согласен, но Анри говорил не о том, его глаза, хоть и светились силой внутренней убежденности, но не были глазами фанатика. К тому же государь французский был слишком религиозен, чтобы гневить Господа, наложив на себя руки или пойти на обоюдное убийство. А его придворный, несмотря на свой живой ум, изрядно устал, чтобы сходу понять, что имеет ввиду король большой страны, король его сердца. Но все же он понял, и нерешительно помотал головой. - Еще рано, Анри, еще рано… - прошептал он, жалея, что проклятые понятия о чести и правильности устройства мира не дают ему возможности согласиться прямо сейчас. Даже, если они сбегут, он всегда будет подозревать во взоре Генриха печаль и угрызения совести. Печаль, что ему пришлось так поступить и муки совести от того, что он не должен был этого делать. А Луи… Луи никогда не простит себя за это все. - Но я не отказываюсь, - внезапно улыбнулся он, и взял с подноса чашку с бульоном в руку. – Мы сначала позаботимся обо всем, и том, как тут все оставить, и по возможности не оставим им вариантов желать, а потом уже подумаем о том, как лучше организовать исчезновение наше… Говоря, он ложку за ложкой подносил бульон к губам Анри и смотрел на него таким любящим взглядом, что тому приходилось послушно глотать еду. Вечер превратился в ночь, был выпит положенный отвар, а они все говорили, мечтая, строя планы своего бегства, и серьезно рассуждая о последствиях оного, не выпуская друг друга из объятий, и зная, что поблизости Келюс сторожит их, как верный пес. Король и его фаворит заснули, чтобы встретить новый рассвет с пробуждением, еще один день, полный надежд. Теперь у них была одна мечта на двоих, но для ее осуществления время пока не пришло. Эпизод завершен



полная версия страницы