Форум » Игровой архив » Я буду помнить » Ответить
Я буду помнить
Маргарита Валуа: 30 июля 1576 года, Фонтенбло.
Ответов - 9
Маргарита Валуа: Над Фонтенбло взошло солнце, и, словно получив невидимый сигнал, дворец ожил, словно и не спал, а только притворялся спящим. День, о котором так много говорили, к которому готовились, настал. Королева Наваррская отбывала к своему супругу в сопровождении матери, с пышным кортежем, с улыбкой на устах и грустью в сердце. Столь запоздало начавшееся супружество не могло не тревожить, но Маргарита не позволила тревогам омрачить этот день и торжественность мгновения, зная, что брат Генрих, устроивший ей пышные проводы, такого не простит. Все должно было быть безупречно. И все было безупречно. Уже ждали дорожные экипажи, горячились лошади, у подножия парадной лестницы стояли придворные. Справа те, кто оставался, слева те, кому предстояло отправиться в путь вместе с королевой Наварры. А наверху, возможно, в последний раз, собралась королевская семья. Король, герцог Анжуйский, королева Луизы, вдовствующая королева Екатерина. Маргарита стояла рядом с братьями, но чувствовала, как между ними уже лежит пропасть. Они здесь, она там. Генрих, которым она восхищалась, но уже не любила, Франциск, которого любила, и жалела. Луиза де Водемон, кроткая тень, ширма, отблеск, упавший от короны. За Генрихом, чуть позади, но рядом, маркиз д’Ампуи*, заслонивший собой для короля весь мир и всех женщин. - Ваше величество… Королева Наваррская присела перед братом в реверансе, поцеловав протянутую руку*. Утреннее солнце облило с ног до головы дочь Генриха II, покидающую родной дом. Блеснул сливовый шелк дорожного платья, подбитый на рукавах и корсажу шелком алым, расшитым золотом. Блеснули драгоценности. Даже в дороге королева должна оставаться королевой. - Благодарю вас за милостивую заботу, сир. Я всегда буду помнить о вашей доброте. Темные очи королевы Наваррской на несколько мгновений встретились взглядом с братом Генрихом, в них не было лукавства или насмешки, она действительно ценила то, что последние дни в родительском доме Его величество сделал для нее радостными и наполненными развлечениями. - Ваше высочество… Взгляд Маргариты потеплел, когда она обменялась церемонным поцелуем с Франсуа. - Мне будет не хватать вас, брат мой. Вы всегда будете в моих мыслях и моем сердце. Луизе де Водемон предназначался молчаливый реверанс, вернее, не ей, а тому положению, что она занимала. Все слова, что должны были прозвучать, были сказаны. Если бы те, кто присутствовал при этом прощании, умел слушать сердцем, они бы услышали, как с жалобным звоном рвутся узы, связывающие когда-то братьев и сестру, а нынче короля, королеву и принца. *согласовано
Луи де Можирон: Если бы Людовик де Можирон, подобно палачам, мог ставить на коже людей клейма, то на лбу Маргариты Валуа было бы выжжено – предательница. Он никогда не любил эту драгоценность французской короны. Некогда уважал и почитал, как сестру монарха и дочь монарха, но с некоторых пор даже эти чувства исчезли из сердца молодого человека, способного любить только единожды, только одного, и только ему посвятить всю свою жизнь. На теле Генриха был шрам, полученный по милости Маргариты. Этот шрам Людовик видел каждый день, иногда, когда Анри спал, прижимался к нему губами. И, если королям дарована роскошь прощать, то маркиз д’Ампуи этого делать так и не научился. Не за себя. За него. Синий взгляд с любовью коснулся лица Александра и словно бы стер с его кожи след глаз сестры. Он не желал Марго, как принцессу Валуа некогда называл король Карл, зла. Он только желал ей познать все то, на что она обрекла других. Даже своих братьев. Фавориту Александра не было дела до всех тех невинных, или не совсем невинных душ, которые были погублены этой женщиной. Она пошла поперек воли брата, короля, его любимого, тогда, когда ей доверяли. И пусть именно горечь подобного предательства она и познает в будущем. А еще, маркиз не был бы так жесток, возможно, не будь он уверен в том, что сам Анри никогда до тог случая под Ла-Рошелью не сомневался в любви и преданности своей сестры. Но можно было сколь угодно любить или не любить Маргариту Валуа, но не восхищаться ей было невозможно. Миньон оценил ее всю, с головы до ног, и признал про себя, что эта женщина достойна любви королей. Пусть будет так. Она едет к своему мужу-королю, пусть держит в своих маленьких ручках управление Наваррой, если сможет заставить Беарнца заставить верить себе. Можиро едва заметно усмехнулся. Насколько он помнил Анрио де Бурбона, тот делал все возможное, чтобы его считали за дурачка, а это верный признак того, что он таковым не являлся. В отличие от другого брата Маргариты – Франсуа. Тот всегда хотел выглядеть очень мудрым. Но пока он был всего лишь хитрецом, который вот-вот единственно кого перехитрит, так это сам себя. Этот оставался при дворе. И на его поддержку дочь Медичи всегда могла рассчитывать, ишь с каким теплом прощается. Стоило уделить отдельное внимание переписке Монсеньора с Нераком отныне и навсегда. Но этому еще будет время. А пока – в добрый путь, королева Маргарита Наваррская.
Henri de Valois: - В добрый путь, - ласково отозвался Генрих Валуа, не чувствуя от предстоящей разлуки ничего, кроме облегчения. Решился сложный вопрос со статусом королевы Наваррской при французском дворе, решилась, наконец, судьба Маргариты, которую призвал муж. Пусть они будут счастливы, или не счастливы, это уже как даст бог. - Мы уверены, Наварра по достоинству оценит то сокровище, что ей шлет Франция. Валуа были мастерами двусмысленных фраз, ирония в которых была щедро присыпана благоухающей пудрой похвалы. Но Генрих Валуа не дал времени заметить этодалекое от братской любви чувство в его глазах, склонившись над пухлой рукой матери. - Мадам, не лишайте нас своего общества надолго, ваша мудрость нужна нам. Решение Екатерины Медичи сопровождать дочь было принято им сначала с удивлением, а затем, по здравому размышлению, с благодарностью. Анри знал, какая пылкая, гордая, подчас необузданная натура у его сестрицы, и мать была едва ли не единственной, кто способен эту пылкость обуздать. Пусть довезет ее до мужа, а Бурбон уж сам разберется, что ему делать с женой. Да, в это утро, как Понтий Пилат, Генрих Александр мог сказать: «Я умываю руки». Был в этой семейной сцене прощания, разыгрываемой как по нотам, только один фальшивый штрих. Слезы на глазах младшего братца, Франсуа. Герцог Анжуйский плакал крокодильими слезами, словно провожал Маргариту не в Наварру, а на плаху*. Уголок ярких губ короля Франции дернулся в недоброй усмешке, он послал Людовику быстрый, красноречивый взгляд, предлагающий оценить по достоинству горе младшего из Валуа. - Ну же, брат мой, полноте так убиваться, - негромко проговорил он, пока Маргарита кланялась госпоже де Водемон. – Если вы сильно затоскуете по нашей сестре, мы отошлем вас в Нерак, и вы утешитесь! *согласовано с Франсуа де Валуа
Франсуа де Валуа: Никакой радости герцогу Анжуйскому отъезд Маргариты не сулил. Он терял не сестру, он терял союзницу, но все что мог, это с бессильной злостью наблюдать за тем, как этот день приближается, понимая, что ничто не изменит решения Генриха. Нет, он не думал о том, что жене должно быть с мужем, иначе она невольно привлекает к себе досужие сплетни и пересуды. Он не думал о том, что королеве Наварры следует быть в Наварре. Франсуа думал о том, что теперь никто не заступится за него, никто не выслушает, не поможет, если не делом, то мудрым советом. Так что да, отчаяние его было сильным. Прикоснувшись дрожащими губами к нежной щеке королевы Наваррской, он, запинаясь, произнес положенные слова прощания, добавив: - Я буду писать вам, Маргарита, и вы пишите мне, моя прекрасная сестра. Не забывайте обо мне. Да, Франсуа помнил о том, что самое страшное – это даже не королевская немилость, самое страшное – это забвение. Забвением пугала его матушка в Анжере, пока, наконец, он сам не согласился вернуться ко двору. Забвение мерещилось ему в каждом углу его покоев, если на его вечернем приеме было меньше дворян, нежели обычно. Теперь он боялся, что Маргарита, стоит ей отъехать от Фонтенбло, забудет о нем, а ему нужна была ее помощь, так же как и ее мужа, короля Наваррского. Неохотно отпустив из своих братских объятий сестру, Франсуа дернул щекой, услышав тихую ядовитую реплику Генриха. Разумнее было промолчать, но у Монсеньора накопилось слишком много злости против короля и его фаворита. Герцог еще не рассчитался с ними за ту ночь, когда он прибыл в Фонтенбло, а его доверие подло растоптали. - Это у вас нет сердца, Ваше величество, а не у меня, - прошептал он в ответ. – Вы даже не позволили вашей сестре попрощаться с Парижем, отправив в дальний путь из Фонтенбло. Бросив на короля Франции негодующий взгляд, словно обличая его во всех смертных грехах, Монсеньор поклонился матери. На Екатерину Медичи он был так же зол, как на брата. Обманщики, вокруг одни обманщики, а он теперь остается совсем один.
Екатерина Медичи: - Я вернусь так скоро, как смогу, Ваше величество, - ласково кивнула Екатерина Медичи старшему, и все еще горячо любимому, сыну. Ветер чуть шевелил черную вуаль, спадающую с вдовьего чепца Флорентийки. Чего ей будет стоить это путешествие, она и думать не хотела, но Ренато сделал все, что в человеческих силах, дабы его королева смогла достойно вынести еще и это испытание. Франция, зять, а так же все придворные должны видеть, что королева-мать бодра, твердо стоит на ногах и крепко держит в своих руках нити большой политики. - Дети мои, препоручаю вас Господу. Берегите себя и будьте благоразумны. Мадам Екатерина бросила многозначительный взгляд на Франсуа. Если бы она могла, то увезла бы герцога Анжуйского с собой, дабы следить за ним денно и нощно, но, увы, он нужен был на своем месте, то есть рядом с троном брата, чтобы изображать перед друзьями и врагами мир и согласие в доме Валуа. На госпожу де Водемон Медичи не взглянула, ограничившись легким наклоном головы, который при желании можно было принять, как прощание. Поговорить с Генрихом ей все еще не удалось, слишком много хлопот легло на ее плечи. Отъезд Маргариты не должен был выглядеть как бегство или ссылка. Солнечный луч попался в ловушку драгоценных камней, украшающих гордую головку супруги Генриха Бурбона и больно ударил по глазам Екатерины Медичи красной вспышкой. Пока что королева Наваррская играла свою роль безупречно, и королева-мать надеялась, что так и будет дальше, хотя, конечно, ни в чем нельзя было быть уверенным до конца. Поэтому готовя отъезд, втайне окружала дочь и себя верными людьми. Никто не должен был настроить Маргариту против мужа. Франции нужен был мир в семье короля Наваррского, и новообретенная королева должна была предстать перед супругом преисполненной любви и уважения. Но и вдовствующей королеве нужна была поддержка и мудрый совет, поэтому с ней ехал Альбер де Гонди, на чей острый ум и верность, проверенную временем она могла положиться. - Нам пора, мадам, - обратилась она к дочери. - Дорога будет долгой.
Lodovico di Gonzaga: Герцог де Невер стоял в начале кортежа, который ему предстояло возглавить, держал под уздцы своего арабского скакуна и смотрел туда же, куда были устремлены глаза всех – наверх парадной лестницы Фонтенбло, где Маргарита Наваррская прощалась со своими братьями. Возможно, навсегда. Жемчужина Франции сегодня делала первый шаг по дороге, которая должна была закончиться встречей с ее мужем, с ее новой семьей, ее новой жизнью. Будет ли она счастливее той, что оставалось в прошлом, или принесет еще больше боли и разочарований, это не было известно никому. Но Лодовико ди Гонзага уже точно знал, что еще одно расставание этой несравненной женщине придется пережить гораздо более скоро, чем желали ли бы они оба. Герцогу была невыносима сама мысль, что ему придется прощаться с его маленькой капризной Маргаритой, но это было неизбежно. И дело было не только в том, что их любовь поставила под угрозу его лояльность магистра в приорате Сиона, но и в том, что, прежде всего, расставание нужно было самой королеве Наваррской, которой вскоре придется делить ложе со своим законным супругом, ради продолжения его рода и блага его страны. И, кто знает, быть может, она его и полюбит. А ему, Лодовико, нужно будет вновь вернуться к своему королю, чтобы быть его поддержкой, его другом, его советником и помощником. Все это будет потом, не сегодня. Сегодня герцог де Невер подавил тяжелый вздох, рвущийся из груди, и усилием воли перевел свой взор с Маргариты Валуа на ее царственного брата. Ему еще долго будет больно смотреть в такие похожие на очи сестры, глаза государя французского, но уже сегодня он должен видеть только их, ибо вся его последующая жизнь будет посвящена служению этому человеку. И сейчас он ждал от него сигнала, который будет означать, что прощание закончено и можно отправляться в дорогу.
Philibert de Gramont: Последние месяцы стали для Филибера де Грамона одной дорогой, одной сплошной дорогой, в одну смазанную картину слились города, замки, постоялые дворы. Но сегодня эта бесконечная карусель выходила на свой последний виток, Маргарита Валуа покидала Фонтенбло и отправлялась к мужу. Еще немного, и уляжется эта суета, уже изрядно утомившая графа де Гиш. И можно будет подумать о себе. Граф украдкой бросил взгляд на Марию де Монморанси, стоящую у дорожного экипажа королевы Маргариты, как всегда, внешне холодную и спокойную, безупречная придворная дама с железной выдержкой и неизменной улыбкой на губах, улыбкой, которая редко находила отражение в ее изменчивых глазах*. За ту часть пути, что была подготовлена ими тремя, герцогом де Невер, графиней де Кандаль и им самим, Филибер был относительно спокоен. Да, в последнее мгновение всегда что-нибудь пойдет не так, не хватит комнат, слуг или вина. Но все эти досадные недоразумения будут исправлены быстро и незаметно для глаз сестры короля Франции. Что касается Бордо и приема королевы Маргариты в его собственном доме, граф далеко не был так уверен. Но, оставалось надеяться, что супруга вспомнит все, чему ее учили в вопросах ведения хозяйства, и не заставит его краснеть. Граф опустил взгляд на камни, вымостившие двор Фонтенбло, молясь про себя, чтобы это прощание не затянулось, так же о том, чтобы не затянулась поездка. Ему не терпелось снова вернуться ко двору. Короткой аудиенции у Его величества* было недостаточно, чтобы вернуть в сердце честолюбивого придворного спокойствие и уверенность, а о том, как тяжела королевская опала, он прекрасно помнил. *согласовано с Марией де Монморанси *согласовано с Henri de Valois
Альбер де Гонди: Стоя у дормеза королевы-матери и ожидая мадам Катрин, герцог де Рец, в отличие от большинства, не смотрел в сторону, где находились король со своими приближенными, королевы и Монсеньор. Он достаточно хорошо знал эту семью, чтобы с точностью до слова предугадать все, что будет сейчас ими сказано друг другу, и даже то, о чем они будут думать и не скажут никогда. Флорентийка сделала все возможное, чтобы в ее семье царил худой мир, уступив место доброй ссоре. Такова была ее политика, таковой придерживался и сам Альбер де Гонди. Ему предстояло ехать возле повозки старой и мудрой итальянки. Снова. Это случалось уже не раз и не два, и маркиз де Бель-Иль воспринимал подобную честь, как должное. Его коня к нему подведут позже, сейчас его интересовало будет ли удобно в дороге Екатерине Медичи. Сиденье было обито бархатом, который скрывал под собой толстый слой лебяжьего пуха, под ногами стояла маленькая скамеечка, небольшой дорожный сундук, со всем необходимым, что могло понадобиться в дороге, стоял со стороны, где будет сидеть фрейлина, которой окажут милость ехать вместе с государыней и заботиться о ней самой и ее комфорте. О своих удобствах маршал Франции заботился мало. Ему было не привыкать к длительным походам и путешествиям, и возраст тому был не помехой. Несмотря на свои солидные лета, герцог де Рец отличался завидной для молодежи выносливостью и еще более завидным отсутствием изнеженности. Но, кроме неудобств для тела, которые непременны в любой дороге, его покровительницу ожидали душевные переживания. Он сразу понял, зачем понадобился ей в этом вояже, ее величеству предстояла встреча с зятем, который больше не находился в ее власти. Гонди помнил короля Наваррского еще мальчишкой, но сейчас он вырос, и больше не готов принимать все шишки на свою голову. Скорее, он будет их поджигать и кидать в ответ. И задача дю Перрона будет в том, чтобы их перехватывать и тушить.
Маргарита Валуа: Маргарита поймала взгляд матери и едва заметно наклонила голову. Вот и все. Эта сцена закончена и начинается другая. Только для нее, и для тех, кто останется, они будут проходить в разных декорациях. Отступив три положенных шага, королева Наваррская развернулась и начала спускаться по лестнице, чуть придерживая рукой колокол платья, твердо ставя маленькую ножку в шелковой туфельке на каждую ступень, словно заставляя камни запомнить ее присутствие, запечатлеть ее в своей памяти навсегда. До тех пор, пока будет стоять над озером сказочный дворец Фонтенбло, до тех пор незримой тенью будет витать там дух сказочной принцессы, которая любила и была любима, страдала и заставляла страдать других, которая была и останется Жемчужиной Франции, даже когда покинет пределы этой страны. Когда принцесса крови покидает двор, ей кланяются почтительнее, чем когда-либо. Пройдя мимо склоненных голов придворных, Маргарита оперлась о руку Марии де Монморанси* и села в дорожный экипаж. Вслед за ней заняли свое место те, кто будет сопровождать ее в Нерак, к мужу. Кроме графин де Кандаль и верной Жийоны рядом с королевой пристроилась борзая Petite, подросшая любимица Генриха, оставшаяся на попечении Маргариты после его бегства. - Ну что, милая, готова ехать в свой новый дом? Королева Наваррская нежно почесала мягкое ушко собаки. - Тогда прощайся со старым. Графиня де Кандаль, будьте добры, поднимите занавеси. Я хочу запомнить этот день. И пусть запомнят меня. Пусть запомнят, что Маргарита Валуа покидала двор с улыбкой на устах. Что бы ни ждало ее завтра, сегодня она будет улыбаться. Эпизод завершен
полная версия страницы