Форум » Игровой архив » Апокриф двадцать первого дня » Ответить
Апокриф двадцать первого дня
Гастон де Сен-Маль: 27 мая 1578 года. Франция. Нормандия. Аббатство Сен-Жорж де Бошервиль.
Ответов - 9
Гастон де Сен-Маль: Май украсил Нормандию плащом из густой зелени, белым кружевом бесконечных яблоневых садов, синими лентами рек и ручьев. Нормандия была прекрасна и дышала довольством и радостью жизни. Гастон впитывал эту радость, дышал ей, но она не могла заглушить тревоги, хотя и тревога не могла убить это беспечное счастье наступающего лета. Может быть, в этом была заложена вся незатейливая мудрость бытия – как бы ни были глубоки нанесенные нам раны, они легко затягиваются под лучами жаркого солнца, под соленой лаской волн… Маркиз спешил. Вчера ему доставили письмо, от старого друга, друга детства, с которым молодой Сен-Маль делил и первые радости, и первые неудачи своей жизни. В письме сообщалось, что Франсуа д’Оссез собирается принять постриг в аббатстве Сен-Жорж де Бошервиль, и, прежде чем удалиться от мира, желает попрощаться со своим другом. По правде сказать, для Гастона это был гром среди ясного неба. Сделаться монахом в двадцать лет? Когда ты богат, знатен, хорош собой и можешь выбрать для себя любой путь? Непостижимо. И Сен-Маль отправился в путь с твердым намерением отговорить друга от этого шага. Или хотя бы попытаться. Белые стены аббатства, словно кольцом, охватывали владения Господа на земле, словно отсекая все мирское. Лет десять назад оно было разграблено гугенотами, но главные святыни монахом удалось спасти… Когда Гастон спешился у ворот, над монастырём плыл колокольный звон, тягучий, густой. И на мгновение у молодого Сен-Маля закружилась голова, словно его кинули в быстрый, сильный поток. Но это странное чувство быстро прошло. Молчаливый послушник взял у Гастона коня и показал слуге на трапезную для гостей и путников. - Если вы желаете, сударь, то можете отдохнуть с дороги, а я передам вашему другу о том, что вы приехали. Он будет очень рад. Мы все ждем, когда Франсуа д’Оссез станет братом Франциском. Это воистину святой человек. - Благодарю вас, брат мой. Но я проделал долгий путь ради этой встречи… - Понимаю… в таком случае, следуйте за мной. Святой человек… Гастону захотелось себя ущипнуть, так это было похоже на странный, неправдоподобный сон. Франсуа – святой человек? Этот бретер, гуляка, дамский угодник – святой человек? Если так, то понятия святости, видимо, очень переменились за последнее время. Белые коридоры, сводчатые потолки, свет, белый свет, белое сияние везде, даже в самой глубине монастыря, там, где обычно темнота и тишина. Тут же даже тишина была какой-то особенно сияющей. Келья, скрип двери, и на Гастона глянули такие знакомые глаза с совершенно незнакомого исхудавшего лица. - Франсуа?! В прежние времена они бы обнялись от души, смеясь, припоминая друг другу все… но сейчас это казалось немыслимым… Дверь за послушником закрылась, друзья остались вдвоем.
Fatalité: Когда Гастон вошел, молодой послушник молился. Обернувшись на голос и звук шагов, Франсуа д’Оссез обернулся, кивнул другу в знак приветствия, но сначала закончил Sub tuum præsidium, и только потом поднялся с колен. Тот, кто знал этого дворянина раньше, вероятно, нашел бы, что он похудел и побледнел. В самом деле, будущий монах изнурял себя постами и молитвами куда строже, чем того требовал устав аббатства. Ему делались мягкие внушения, но никто не становился на пути у алчущей души. желающей принести себя в жертву богу. В этом порыве видели лишь безусловное благочестие, если угодно, призвание. Да, как часто говорил настоятель аббатства, служба Господу тоже призвание, как война, или сложение стихов, или написание прекрасных картин.Можно прийти в монастырь и без этого, но если вдруг в твоем сердце есть искра искреннего служения – грех этим пренебрегать. - Вы нашли себя, сын мой, - повторял он. Франсуа в ответ на такие слова только ниже склонял голову и не спорил. - Гастон! Как я рад, что ты приехал, - послушник сердечно пожал руку друга. Потянул к узкому монастырскому ложу, жесткому, накрытому грубым шерстяным одеялом – больше в келье некуда было сесть. – Благодарю тебя. Для меня это много значит. Франсуа улыбался, улыбался искренне, пусть даже это было лишь тенью прежней улыбки веселого и жизнерадостного виконта д’Оссез. Все в нем словно поблекло. И дело было не в мрачных тусклых красках и не в отсутствии солнечного света в келье. Поблекло нечто внутри молодого человека. Выцвело. Погасло. Настоятель говорил, что после пострига на него снизойдет благодать и заполнит собой пустоту… если бы точно знать, что так оно и будет!
Гастон де Сен-Маль: - Я думал, ты в Париже. Гастон попытался, по привычке, взять прежний, веселый тон, но осекся, почувствовав, насколько он здесь и сейчас не уместен. - Хотел писать тебе на днях, но тут получил твое письмо, Франсуа. Ничего не скажешь, тебе удалось меня удивить. Сен-Маль оглядел стены, сложенные все из того же белого камня, что и вся обитель, но в полумраке они казались серыми, как могильные плиты. Сын маркиза де Крелли вовсе не был по своей натуре человеком чувствительным и впечатлительным, но тут передёрнул плечами от легкого озноба. Добровольно уйти в этот склеп, когда там – несколько шагов по лестнице – свет, солнце, радости. Да, и печали тоже, но жизнь пока что берегла Гастона от особых печалей, не считая пары расставаний с любовницами. Одна вышла замуж, вторая ушла в монастырь. Но такова уж натура женщин – кому-то принадлежать, богу или мужчине. А что движет Франсуа – Сен-Маль не понимал. Но очень хотел понять. - Скажи мне по чести, дружище, все это… - Гастон обвел рукой мрачные стены, стол, заваленный книгами, узкую жесткую постель. - Для чего? Зачем, Франсуа? Прости, но никогда я не встречал в тебе тяги к спасению души, дьявол, ты в церковь то ходил, чтобы подавать святую воду хорошеньким девицам и пожимать им ручки. Все мы только за этим туда ходили! Что же случилось? Расскажи, я правда хочу понять! Понять, и если получится – вытащить друга из этого склепа. Гастон снял перчатки, расстегнул плащ, бросив его на грубую серую шесть одеяла. От одеяла пахло овцами, от темно-синего шелка – ирисовой водой… Как же, должно быть, тут холодно ночами. Сен-Маль воевал, как любой, практически, дворянин тех времен, когда войны и эпидемии навещали Европу, словно соревнуясь, кто больше соберет жертв. Он знал, что такое промозглый холод, ледяная грязь, стояние в ночи и бешеные атаки при свете дня. Но это не значит, что молодой мужчина перестал ценить жизнь и то, чем она может порадовать. Наслаждайся, пока можешь! В молодости это делать куда приятнее, чем в старости.
Fatalité: - Ты не меняешься, Гастон… и благослови тебя бог за это. С ласковым смешком Франсуа оглядел плащ Сен-Маля. Ирис. Как-то раз Гастон потратил вечер на объяснения, чем флорентийский ирис отличается от ириса германского, и почему первый больше подходит дамам, а второй вполне достоин внимания господ. И все слушали его крайне серьезно, ибо, когда дворянин превосходно владеет шпагой, он в полном праве душиться хоть пыльцой фей. - Да, ты прав, и я не буду этого отрицать. Хотя я и католик, но больше всего я был неверующим, да и остался таким, пожалуй. Благодать меня еще не коснулась. А все земное способно изменить наше сердце, но не нашу душу. Мое сердце, Гастон, смято, искорежено и разбито, но я сам, моя душа, пока еще остались прежними. Я лишь жду… Но ждать осталось недолго. Знаешь, сегодня двадцать первый день, как ее нет… Д’Оссез замолчал, погрузившись в свои мысли. Солнечный луч как-то чудом пробрался сквозь маленькое оконце, расположенное почти под потолком, коснулся перстня на руке Гастона – тот вспыхнул горячей синей искрой, ударил по глазам… Франсуа вздрогнул, и отвернулся. - Прости, я говорю загадками и тебе, наверное, кажется, что я безумен. Но это не так. Я, к сожалению, в отвратительно здравом уме, друг мой, мой лучший друг.
Гастон де Сен-Маль: Франсуа был прав, его речи были похожи на речи безумца. Гастон даже подумал – не поговорить ли с настоятелем, и, указав на то, что друг его не здоров, увезти отсюда? Остановила его фраза про таинственную «ее» которой нет. Вернее, тот блеск, который появился в глазах Франсуа. Это были любовь и тоска. Такие пронзительные, что Сен-Малю даже стало больно. И неловко – словно он подсмотрел что-то, что не предназначалось для его глаз. - Расскажи мне все, - мягко попросил он, беря руку друга в свои. – О ком ты говоришь? Кого нет? Пальцы д’Оссеза были холодны, рука тяжелой… «Словно у мертвеца», - мелькнула непрошеная мысль, и не верящий ни в бога, ни в черта Гастон де Сен-Маль невольно побледнел. «Это все монастырь», - успокоил он себя. – «Все же, что ни говори, странное это место, вот и навевает на меня жуть». Раздался шорох, мягкое царапанье. Гастон решил было, что это крыса, но звук доносился сверху. Подняв взгляд, Сен-Маль невольно улыбнулся. На узком каменном уступе сидела лесная голубка, сидела совершенно бесстрашно, рассматривая двух мужчин блестящими глазками-бусинками. - Жаль, нет хлебных крошек… я смотрю, Франсуа, к тебе уже слетаются птицы небесные? Звери лесные тоже прибегают и поэтому тебя тут прозвали «воистину святым»?
Fatalité: - А ты знаешь, говорят, души, прежде чем отправиться на небеса, путешествуют по свету в виде птиц, и прилетают к тем, кого любили… Мне хочется в это верить. Франсуа улыбнулся, но больше своим мыслям, чем другу. - Я расскажу. Я расскажу, и ты, Гастон, меня поймешь, я знаю. Каменные стены монастыря слышали много исповедей. В монахи редко идут с незапятнанной совестью, у некоторых смиренных братьев, принявших новое имя, и спрятавших прошлое под сутаной, и руки были в крови. В истории, которую д’Оссез рассказал другу, не было подожжённых домов, стонов и криков… была обычная, в сущности, история любви, которая могла бы стать счастливой. Была возлюбленная, был назначен день свадьбы. Не было никого, кто возражал бы против этого брака, вполне достойного. Не было ничего, что помешало бы прожить двум молодым людям долго и счастливо, насколько это возможно в это непростое время. Но накануне свадьбы невеста заболела. Голос Франсуа звучал спокойно, и чувствовалось, что слова для него – лишь блеклое отражение его переживаний, которые слишком сильны… слишком сильны, чтобы суметь о них рассказать. - Когда Катрин похоронили, я пришел сюда… С той жизнью для меня покончено, Гастон. Все, что я любил, исчезло. Исчезло за один день. Здесь я буду доживать свои дни, и, надеюсь, бог будет так милостив, что мое заточение будет недолгим. Птица так и сидела на окне, а потом вспорхнула, сделала круг над головой двух друзей, и улетела – в солнечную синеву нормандского неба.
Гастон де Сен-Маль: Гастон и понимал и не понимал. Любовь, конечно, достойна уважения, но для Сен-Маля она была, скорее, поэтической условностью. Прекрасно увлечься какой-нибудь женщиной, прекрасно получить взаимность в ответ. Прекрасно, но не может стать смыслом жизни, равно как отсутствие любви не может стать потерей этого смысла. Во всяком случае, ему так казалось. Но Франсуа, видимо, думал и чувствовал иначе. - Господь мне свидетель, друг мой, как я поражен. И я скорблю вместе с тобой, - осторожно начал он. – Но разве твоя невеста желала бы, чтобы ты был заживо похоронен в монастыре? В твои годы? Если она так сильно любила тебя, как ты говоришь, она желала бы видеть тебя счастливым. Франсуа… мы должны мертвым только нашу скорбь. Но не нашу жизнь! Жаль, что судьба так распорядилась. Жаль, что невеста друга умерла. Но все же Сен-Маль почувствовал что-то вроде облегчения, узнав, что Франсуа движет память о любви, а не искреннее стремление к святости. А то, говорят, и такое бывает. Тоска по любимой женщине пройдет. Ее унесут годы и другие красавицы, которые смогут любить Франсуа – горячо и искренне, а вот с Господом соперничать за душу друга было бы затруднительно. - Поедем со мной. Поживи у меня, пока не сможешь мыслить ясно. Приди в себя, а потом распорядишься своей судьбой! Дьявол, и тот не мог бы соблазнять более красноречиво, чем Гастон де Сен-Маль. С той только разницей, что он желал не погубить Франсуа, а, как ему казалось, спасти.
Fatalité: - Спасибо, друг мой… но – нет. Франсуа видел, что Гастон искренне пытается понять, и не винил его за то, что не может. Для Сен-Маля любовь пока была не больше, чем увлекательная игра, и это тоже счастье. Да, счастье, которое заключается в неведении. Когда-то и он был таким. Будущий монах улыбнулся. В полумраке кельи улыбка была едва заметна – как огонек свечи в тумане, скорее отблеск, чем пламя. - Не грусти. Я писал тебе не для этого. И не тревожься за меня. Я останусь здесь, ты вернешься. Помнишь, о чем мы мечтали? Все наши мечты ты воплотишь, и даже больше, потому что жить тебе придется теперь за нас двоих, мой дорогой, единственный друг. За себя и за меня. А я буду молиться за нас двоих, буду молиться днем и ночью, и мои молитвы будут хранить тебя, Гастон де Сен-Маль не хуже, чем когда-то моя шпага. Если бы Франсуа д’Оссез мог, он бы объяснил Гастону, что иногда за нами приходит любовь, подобная смерти. Она не обязательно самая сильная или самая долгая, она просто другая. Она опаляет душу, а когда уходит, оставляет после себя только пепел. Пепел в душе, соль слез, и ничто никогда не родится из них. Все мертво. Но Франсуа надеялся, что такая любовь минует Сен-Маля. Он обнял друга. Крепко. Прощаясь. - Иди. Завтра мне придется удалиться для размышления и покаяния перед постригом. Я рад, что успел увидаться с тобой до того, как стану братом Франсуа. Иди с моим благословением. И не забывай меня.
Гастон де Сен-Маль: На мгновение Гастона пронзила такая сильная боль, будто слова друга были шпагами и кинжалами, вонзившимися даже не в тело – в душу. Пусть он пока не осознал до конца, но это была самая тяжкая его потеря. Мать он не помнил, любовниц если и вспоминал, то только с улыбкой. Франсуа был его единственным другом, настоящим другом, тем, с кем он делил свои мечты и надежды, и вот он уходил куда-то, куда Гастону не было пути. - Я никогда тебя не забуду, - пообещал он, чувствуя, как сжимается горло. Д’Оссез распорядился своей судьбой. Имел на то право. Ему оставалось только принять этот выбор. Непонятный, в чем-то даже страшный, но добровольный. Если бы он знал, что так случится, он бы ни на мгновение не оставил Франсуа одного, и, как знать, может быть, все несчастья минули бы его. Да, говорят, нельзя прожить за другого его судьбу, но чтобы защитить друга – он бы попытался. Он бы пошел на все. Последний взгляд, последнее объятие, последнее крепкое рукопожатие, и Гастон, взяв плащ, вышел, чувствуя, что еще мгновение, и он сделает что-нибудь неправильное. Что угодно, только бы помешать неизбежному. Но это было бы недостойно их многолетней дружбы. За стенами монастыря солнце по-прежнему ярко светило. Даже слишком ярко после полумрака кельи. Над головой Сен-Маля пролетела лесная птица. Была ли она той же, что навещала Франсуа в его келье – он не знал, но впервые задумался о том, что иногда в нашу жизнь приходит что-то, что способно изменить ее целиком. До неузнаваемости. Постриг брата Франсуа состоялся в свое время, а еще спустя полгода он воссоединился на небесах со своей невестой, умерев от той же болезни, что и Катрин. Ей он заразился, ухаживая за бедняками в лазарете. Монахи утверждали, что даже в смерти лицо его сияло, словно у святого. Возможно, так оно и было. Эпизод завершен
полная версия страницы