Форум » Игровой архив » Говорящий с призраками » Ответить
Говорящий с призраками
Henri de Valois: 27 июля 1578 года. Париж. Лувр, затем аббатство святой Женевьевы.
Ответов - 12
Henri de Valois: Раннее утро висело над Лувром серой пеленой, время от времени прорывающейся полосами дождя. Тяжелые капли падали с неба, пятная черными кляксами камень, стучались в окна – настойчиво, словно прося впустить… но быстро затихали. В этом дождь очень похож на наше прошлое, если не открывать окно, если не поворачиваться на его стук, то рано или поздно оно уйдет, оставит нас в покое. Рано или поздно. Рано или поздно… Его величество Генрих Валуа, король Франции, в окно не смотрел и на просящий стук дождя не окликался. Одетый в длинную серую рубаху с веревкой вместо пояса, босой и с четками он готовился выйти из Лувра, вместе со своими придворными, и пешком отправится в аббатство святой Женевьевы. На молитву. И, разумеется, дождь его планам помешать не мог. Будет ли ногам холодно или жарко от камней мостовой, окутает их пыль или запятнает грязь – если это неважно для короля, то и поданным его это должно быть безразлично, поскольку их обязанность во всем повиноваться Его величеству. Король так и сказал, когда слуга осведомился, состоится ли намеченное шествие, ведь погода… - Погода не должна стоять на пути у тех, кто искренне желает помолиться, - холодно произнес Генрих. И добавил, неприятно усмехнувшись, когда слуга поспешил уйти: - Жаль, что матушка и сестрица Маргарита уже покинули Париж. Действительно, жаль. Босым ножкам Жемчужины Франции пошла бы на пользу парижская грязь. Под черным балдахином королевского ложа шевельнулось рыжее пятно, и ледяной, безразличный ко всему взгляд Генриха III Валуа на мгновение потеплел. - Спи, красавица моя, - шепнул он рыжей кошке. – Вот уж тебе точно нечего делать под дождем. Спи, и пусть тебе приснятся самые сладкие сны.
Жан-Луи де Ногарэ: Ясная глубина венецианского зеркала показывала отражение так четко, что Жан-Луи никак не мог заставить себя расстаться с этой безделушкой. Если бы он мог – то взял бы ее с собой и на это шествие, провались оно пропадом. Но на что ему там любоваться? На свое лицо, которое придется держать таким же печальным, как надгробные камни? Король Генрих не терпел смеха в своем присутствии, не терпел улыбок и даже ярких одежд, нынче он рядился в черное, и двор, волей-неволей, подражал государю. Каждый раз, когда Жану-Луи приходилось наряжаться в лиловое, или коричневое, или же темно-синее, он фыркал и шипел как ошпаренный кот. Желтое, розовое, голубое, фиалковое, нежно-зеленое – все это пылилось в сундуках вместе с кружевом, парчой и золотым шитьем. Вместе с аграфами, браслетами, подвесками… вместо этого изволь носить четки, потому что королю может захотеться помолиться в любое время… - Надеюсь, эта глупая блажь скоро пройдет, - надменно покрутил он головой, любуясь на себя. Из выреза грубого одеяния выступала стройная белая шея в обрамлении белокурых волос. Но даже когда гасконец улыбался, все равно, в его лице проскальзывало что-то неприятное. К счастью для себя, он этого не замечал. Вздохнув, Ногарэ запер в ларце столь дорогую безделушку. Никому нельзя верить. Даже слугам. У покоев короля уже толпились придворные – в рубище, подпоясанные веревками, босые. Не двор, а паперть. Ждали королеву. При виде Жана-Луи толпа почтительно расступилась и он прошел в опочивальню его величества. Без доклада. И какое же это было счастье – не обнаружить там никого. Нет соперников. Нет друзей. Нет укоризненных и презрительных взглядов тех, кто знал его тайны… это знание они унесли с собой в могилу. - Сир… небо молится вместе с нами и вместе с нами проливает слезы раскаяния. Воистину, чудесное утро для шествия. Ногарэ поднес к губам руку Генриха Валуа, с любовью и преданностью заглядывая в его глаза. Глаза были чужими, но Жан-Луи не терял веры в то, что скоро все будет как раньше. Только лучше.
Луиза де Водемон: - Вы готовы? - Да, мадам. Луиза де Водемон с материнской нежностью оглядела своих придворных дам, смущенных, жмущихся друг к другу, с тревогой прислушивающихся к барабанной дроби дождя по окну. бедняжки не понимали, что их истинная красота не в дорогих тканях или драгоценностях, сложных прическах и дорогих духах. Их красота в чистоте души и невинности помыслов. А значит, после сегодняшнего покаянного шествия они станут еще красивее. Она и сама была одета в простой наряд из грубой ткани, похожий на монашескую рясу, а чудесные светлые волосы были освобождены от шпилек, гребней и распущены по плечам. Но сегодняшнего шествия она е боялась. Она его ждала. Надеялась, что оно принесет мир душе Генриха Валуа. Королева, за ней ее фрейлины, стайкой серых голубиц, то ли монахинь, то ли раскаявшихся грешниц, прошли к покоям Его величества. Мраморные плиты холодили босые ступни женщин, но Луиза де Водемон держалась прямо, и ее дамы, волей-неволей, подражали своей госпоже. Не о том мечтали бедняжки, отправляясь ко двору. Не на то надеялись. Что поделать, порок всегда привлекательнее добродетели. Они думали, что двор – место веселья, приют любви, и, в итоге, выгодного замужества. Но веселья здесь не было. В сущности, Лувр был склепом… Прикрыв глаза, Луиза де Водемон начала беззвучно молиться. За всех. За все, кто жив и всех, кто умер.Если бы Генрих признал, что на все воля божия и не противился ей, то ему стало бы легче. Но король боролся, она это чувствовала. К сожалению, бороться со свершившимся – прямой путь к ропоту против Господа. Да убережёт бог Его величество от этого греха.
Henri de Valois: - Иногда молитвы – это всё, что нам остаётся, - кивнул Генрих Валуа своему придворному. Когда король смотрел на Жана-Луи де Ногарэ, в нём боролась смутная, безотчётная неприязнь, в причинах которой он не мог разобраться, и привязанность к тому, кто столько лет был рядом. И неприязнь и привязанность уходили корнями в далёкое и счастливое для короля прошлое. Дело лишь в том, что прошлое не может дать жизни настоящему. Корни, погруженные в сладко-горькое вино воспоминаний, засохнут, сгниют, погубят и дерево, и цветы, и плоды. Двор это чувствовал… двор всегда чувствует слабость своего короля, как собаки раненую дичь. Генрих только усмехнулся, узнав, как много дворян нынче летом предпочло вернуться в свои поместья. Рядом с королем остались только самые преданные или самые недальновидные. Остальные решили выждать и вернуться, когда король вновь обретет силу, либо же к его концу… Иногда король и сам верил, что конец близок – ночами, лежа без сна, в отчаянии вглядываясь в темноту, страстно желая услышать тот самый голос, увидеть то самое лицо. Ничто не иссушает наши силы так, как страстное желание невозможного… Но наступало утро. Франция, этот ненасытный минотавр, требовала то золота, то крови, и король жил. До следующей ночи. - Пойдемте, месье де Ногарэ. В распоряжении Господа вечность, но все же не стоит заставлять его ждать. Его величество прошел в приемную, и далее, поклонился королеве Луизе, кивнул придворным. Серая змея, расцвеченная алыми всполохами швейцарских флажков на пиках, выползла из Лувра. Ее тут же разбавили черные пятна сутан – монахи аббатства святой Женевьевы сопровождали паломников. Под дождем уныло зазвучали псалмы.
Жан-Луи де Ногарэ: Время, благословенное время. Оно не только затягивает раны, оно обеляет любые предательства. Когда-то Жан-Луи де Ногарэ не мог без душевного трепета смотреть в нежное печальное лицо Луизы де Водемон, нынче же он ей спокойно кланялся и… проходил мимо. Что было, то прошло. И признаться, он не понимал себя прежнего. Так рисковать всем – жизнью, своим положением, милостью короля. Ради чего? Теперь при дворе остался только один человек, знающий про его грех, старая ведьма, королева-мать, но в ее молчании Ногарэ был уверен. Настолько, насколько вообще можно быть уверенным в Екатерине Медичи. - Ваше величество, дамы… Жан-Луи занял место подле короля, посматривая на всех свысока, улыбкой отмечая, что в серых грубых одеяниях придворные дамы смотрятся даже, пожалуй, жалко. Вся их хваленая красота не больше, чем результат стараний швей, ювелиров и парфюмеров. Но гасконец ласково кивал тем из них, кто старался попасться ему на глаза. Стоило процессии выйти из дворца, как неприветливое серое небо легло на плечи молящихся свинцовым плащом. Было не то, чтобы холодно – но сыро, неуютно. И мысли были не о благочестивом, а о бокале подогретого вина и мягких подушках. Можно было бы незаметно отстать от процессии и провести день, скажем, в трактире мэтра Бономэ а потом вернуться в лувр вместе со всеми. Но… да, было одно неприятное «но». Оставшись единственным фаворитом короля Генриха, Жан-луи обнаружил, что его невзлюбили в народе. Невзлюбили это, еще, мягко сказано. И теперь он опасался появляться где-нибудь без двух-трех сбиров. Так что, ничего не поделать, придется молиться…
Луиза де Водемон: Луиза де Водемон уже научилась не краснеть и не отводить взгляд, когда рядом с ней оказывался Жан-Луи де Ногарэ, ее прежняя любовь. Сердце королевы не сказать, чтобы замолчало, скорее, было погружено в ту тихую грусть, что незаметна окружающим и кажется им спокойствием. Время шло. Раны если не заживали, то затягивались. И если раньше королева Франции лелеяла мысль когда-нибудь покаяться супругу в своих грехах, то после событий 27 апреля она оставила эту мысль. Даже королю нужны друзья, а месье де Ногарэ единственный, кто остался рядом с Его величеством. Она даже не питала надежд на то, что теперь изменятся ее отношения с Генрихом Валуа. И хорошо, что питала, иначе бы ее постигло очередной унизительное разочарование. До аббатства Святой Женевьевы шли, двигаясь сквозь дождь, сквозь серость и собственные мысли. Луиза де Водемон молилась, ее дамы жались друг к другу, чтобы не слишком замерзнуть, прочие придворные либо демонстрировали благочестие, чаще всего показное, либо откровенно скучали. И для всех без исключения стало облегчением, когда перед ними распахнулись ворота аббатства. Обратный путь дозволялось проделать в носилках и экипажах, но королева решила для себя, если Генрих Валуа пойдет пешком до Лувра, чтобы о конца завершить свою благочестивую миссию, то и она пойдет с ним рядом. Как жена и королева - Ваше Величество? Желаете, чтобы я помолилась с вами? – тихо спросила она, с тревогой отмечая как бледен король. Да укрепит его Господь…
Henri de Valois: - Не нужно, мадам. Молитесь со своими дамами, а я буду молиться в одиночестве. Генрих любезно кивнул жене, при желании, эту любезность можно было принять за тепло, воцарившееся между супругами, но тепла не было, как, впрочем, не было и неприязни к Луизе де Водемон. В каком-то смысле, много лет назад он не ошибся в выборе. Ему нужна была тихая, послушная женщина, которая смиренно примет свою долю рядом с ним – и он ее нашел. - Господа, - обратился он к придворным. - Молитесь за короля, Францию и спасение своей души. А он будет молиться за дорогих ему, тех, кого больше нет. Фигуры в черном окружили короля, словно стая воронов, отрывая его от придворных, уводя в келью, где он будет молиться – великая честь для аббатства. Держать в своих руках душу короля Франции. И огромная выгода. Щедрые пожертвования от двора уже сделали аббатство святой Женевьевы весьма богатым и влиятельным.
Жан-Луи де Ногарэ: Ногарэ задумчиво проводил взглядом короля Франции. По правде сказать, он рассчитывал, что Генрих Валуа пожелает его общества, но вышло иначе. Оказывается, мало оказаться единственным, нужно суметь стать незаменимым. - Ваше величество, простите за дерзость, но не позволите ли вы переговорить с вами с глазу на глаз? - с нарочитой скромностью поклонился он Луизе де Водемон. - Мне бы хотелось обсудить с вами кое-что, что касается Его величества короля. Придворные, готовые уже преклонить колени и погрузиться кто в молитвы, кто в свои размышления, оживились, бросая на королевского фаворита и Луизу де Водемон заинтересованные взгляды. Ногарэ хмыкнул. Смотрите сколько угодно, господа и дамы. Сколько угодно. Нынче он может позволить себе даже такую дерзость, как разговор с королевой. А скоро сможет позволить себе и еще больше. Почтительно сопроводив Луизу в небольшую нишу, открытую всем взглядам, Жан-Луи позволил себе горячий и томный взгляд, многозначительно скользнувший по королеве. - Вы прекрасней всех даже в этом наряде, Луиза, - выдохнул он, и тут же как будто пришел в себя от наваждения. - Простите, мадам, простите. Я хотел поговорить с вами о государе, к которому, как вы знаете, я питаю глубокую и почтительную приязнь. Его состояние духа внушает мне обеспокоенность. Чем мы можем помочь нашему королю, понесшему столь тяжкую утрату всех своих друзей?
Луиза де Водемон: - Конечно, господин де Ногаре, я выслушаю вас, - кивнула королева, позволив увести себя в нишу. так они и стояли, на глазах у всех. Кто-то отворачивался, кто-то смотрел, не скрываясь, стараясь по лицам супруги короля и его фаворита прочесть, о чем будет идти речь. Жан-Луи заговорил, и бледные щеки госпожи де Водемон вспыхнули румянцем. Вот когда она благословила полумрак, царящий в аббатстве. Но не успела она подобрать слова для достойного ответа, как гасконец заговорил о другом. Луиза украдкой вздохнула. Нет, она б не позволила рассыпать себе комплименты, да еще тому, по чьей вине она столько страдала. Но все же ей недоставало того, что в избытке было у ее придворных дам. Внимания, комплиментов, восхищенных взглядов… а годы шли. - Месье де Ногарэ, по моему разумению всем, чем мы можем помочь нашему дорогому королю – это своими молитвами, - набожно и искренне ответила королева. – быть рядом, поддерживать его в его огромной утрате и напоминать, что все мы в руках Господа нашего. В этом мне кажется наше призвание. А чем еще она могла помочь супругу? Предложить свое дружеское утешение? Генрих предпочитал скорбеть в одиночестве. Свою любовь? Она не могла заменить ту, умершую. Увы. Некоторые утраты слишком тяжелы.
Жан-Луи де Ногарэ: Ногарэ улыбался, кивал и едва сдерживался, чтобы не поморщиться. Молитвы! Да кому нужны молитвы и какой от них толк? И не собирался он быть фаворитом короля-монаха. Он желал блеска, веселья, богатства. Готов был льстить и интриговать. А молиться – нет, молиться он был не готов. - Ваши слова, мадам, истинный пример смирения и кротости. Недаром вас называют ангелом, и кому, как не мне знать, сколько доброты в вашем святом сердце. Но Ваше величество, думая о небесном, должны ли мы забывать о земном? Сейчас, когда королева Екатерина так неосторожно оставила своего старшего сына одного, пришло время, по мнению Ногарэ, окончательно укрепить свою власть. Хорошо бы ему в этом помогла Луиза де Водемон. Нет, конечно, он справится и без помощи этой тишайшей из королев, но такая союзница ему бы не помешала. - Его величество потерял самых близких друзей. Может быть, наш долг состоит в том, чтобы помочь ему обрести новых? Конечно, Ногарэ не собирался допускать соперничества. Но почему бы не окружить государя блестящими молодыми людьми, которые смогут вновь вернуть ему вкус к жизни? Он лично готов заняться их поиском. Король будет ему благодарен, они будут ему благодарны... так Жан-Луи укрепит свое положение. Гасконец самодовольно улыбнулся, не замечая, что улыбка эта до странного не вяжется с его смиренным видом и кротким взором.
Луиза де Водемон: - Боюсь, я не понимаю вас, месье де Ногарэ. И не уверена, что хочу понимать. Его величество сам решает, кого удостаивать своей дружбой. И разве мы вправе ему диктовать? Разве не будет это, в какой-то мере, предательством его интересов, сударь? Луиза была неприятно удивлена, да что там – поражена словами Жана-Луи де Ногарэ. Она считала его жертвой интриг Екатерины Медичи и жертвой их несостоявшейся любви, лелеяла этот образ в своем сердце. Но сейчас перед ней стоял интриган, готовый использовать горе Его величества ради своих, неблаговидных, целей. Госпожа де Водемон сжала четки, пытаясь в освященных бусинах найти спокойствие и мудрость. Это было непросто. Все годы брака с Генрихом Валуа она пыталась избегать любых заговоров, даже их тени. Потому что ее способна была погубить даже тень. И вот теперь ей предлагают – такое. И кто? Ее прежний возлюбленный. Но, может быть, она неверно истолковала его слова? От монастырских стен шел холод, Луиза чувствовала, как мерзнут босые ноги, как зябко вздрагивают плечи, но старалась стоять прямо, строго и вопрошающе глядя на гасконца. - Предоставьте душу короля богу и времени, месье. Время – целительное лекарство, а бог – милосердный лекарь. Когда наш государь сможет расстаться со скорбью – мы сможем вновь увидеть улыбку на его лице. Торопить это неблагоразумно и даже преступно.
Жан-Луи де Ногарэ: «Да наша святая невинность ревнует». – хмыкнул про себя гасконец, найдя, как ему казалось, объяснение словам Луизы де Водемон. Ну конечно! Все знали, что в самом начале, после свадьбы, королева была влюблена в короля Генриха. Потребовалось время, прежде чем она поняла – король не будет ей настоящим супругом, а ее роль сводится только лишь к роли ширмы. Теперь тот, кто был для ее мужа всем, любовью и любовником, братом и другом, мертв. И королева, значит, надеется все же получить свое, пусть и с запозданием в несколько лет? И боится, что новые фавориты помешают ей? Правильно боится. Но вслух, разумеется, Жан-Луи этого не сказал, а лишь поклонился Ее величеству. - Наверняка вы совершенно правы, мадам. Склоняюсь перед вашей мудростью. Доверим короля, как вы сказали, богу и времени. Ну и вашим нежным супружеским заботам. Уверен, они излечат короля от меланхолии. Глаза гасконца насмешливо блеснули, он поклонился и отошел в сторону. Он предложил королеве Луизе руку дружбы и взаимопомощи – она отказалась. Тем хуже для королевы Луизы. Придворные разбрелись по залу. Кто-то молился, кто-то делал вид, что молился, кто-то откровенно скучал. Гасконец, очаровательно улыбаясь, подошел к одному дворянину – королевскому секретарю. После обычных вопросов о здоровье, после обычных замечаний о погоде, гасконе заметил, словно невзначай: - Помню, сударь, у вас был племянник? Совсем молодой юноша, но милый и воспитанный, не хотите представить его королю? Я ручаюсь за то, что он будет хорошо принят… Ногарэ наметил для себя еще не менее пяти-шести имен, а если этого будет мало – найдет еще. Нет лучшего лекарства против памяти о мертвых, чем живые. Эпизод завершен
полная версия страницы