Форум » Игровой архив » Любовь и долг » Ответить
Любовь и долг
Henri de Valois: 20 января 1577 года. Париж, Лувр, покои Его величества. Поздний вечер.
Ответов - 16, стр:
1 2 All
Henri de Valois: Звездная, ясная ночь опустилась на Париж, на Лувр, предвещая завтра морозный день. Звезды сияли холодным алмазным блеском, тонкий серп луны приветливо заглядывал в окно королевской опочивальни. Король любил такие вечера, когда все затихало, когда, наконец, умолкали голоса, не слышно было шагов, когда Анри, наконец, мог улыбаться – искренне, говорить – то, что думает, и обнимать в тишине своего любимого, находя и радость и утешение в ощущении его крепкого плеча под своей щекой, теплых волос под своими губами. Тяжелое бархатное одеяло укрывало их, в камине весело танцевало пламя, а Звезда приходила, и ложилась так, чтобы уместиться сразу на обоих своих хозяевах, пусть даже для этого ей приходилось постараться. Если бы не эти вечера и ночи рядом с Людовиком, Генрих не находил бы в себе силы утром приниматься за дела государства с чистым разумом и справедливым сердцем. Столько вокруг было врагов, тайных и явных, в таком запутанном беспорядке пребывали дела государства, пребывали еще со времен отца, Генриха II, что любому, кто сидел на троне, неминуемо грозило бы безумие или ранняя смерть от перенапряжения всех сил. Отец, братья, все они ушли молодыми, и хотя в их смертях винили то одного, то другого, то прямо кивали на королеву-мать, Анри, в венах которого горячей итальянской крови было чуть больше, чем французской, верил в злой рок. Но, пока он слышал в тишине шепот Людовика, мурлыканье Звезды, ни один злой рок не смел приблизится к Генриху Валуа. - Как хорошо, что братец уехал, - Анри с улыбкой прижался поцелуем к белокурой пряди своего любимого, а потом намотал ее нежно на палец. – Честное слово, Луи, когда я думаю о водах Ла-Манша, нас разделяющих, я начинаю испытывать к Монсеньору некоторую привязанность. Почему-то мне кажется, что если он поселится в Англии навсегда, эта привязанность только окрепнет. Представляешь этого павлина рядом с рыжей Тюдор? Он будет носить ее драгоценности, а она поить его теплым молоко по утрам и уговаривать одеваться теплее. Король тихо рассмеялся, иронизируя на братом, над Бесс Тюдор и немного над собой. Его одержимость Людовиком тоже стала притчей во языцех, но Анри до этого дела не было, он по прежнему лично следил, чтобы к столу подавались те блюда, которые любит маркиз д’Ампуи, и бдел, чтобы тот, разгоряченный скачкой, фехтованием или игрой в мяч, не выходил на холод без плаща. Иногда даже Звезда, казалось, смотрела на Его величество с упреком, но в любви, как, впрочем, и в ненависти, Генрих Валуа меры не знал, отдаваясь этому чувству целиком, душой, сердцем и всеми мыслями.
Луи де Можирон: Одной рукой Людовик обнимал Анри, прижимая его к себе с любовью и нежностью, а другой всячески мешал спать Звезде. Едва рыжая кошара устраивалась на ногах у хозяев так, как было удобно ей одной, он начинал дергать ее за уши, за усы, прикладывать палец ей к носу, и прочими способами вызывать ее неудовольствие. Разморенная в тепле человеческих тел и очага в камине киса, лениво уклонялась от вредностей миньона. Но, когда она решила зевнуть, продемонстрировав отличные белые зубы, и опасные клыки, Можиро не удержался и засунул ей палец в рот. А кто бы удержался от такого искушения? Звезда недовольно расфыркалась, чем вызвала тихий смех молодого человека. - Ну все, все, спи, я отстал, - клятвенно пообещал он пушистой даме, прижавшись губами к макушке любимого, сам выжидая только момент, когда будет лучше всего нарушить свое обещание. - Знаешь, Анри, я вообще стараюсь о нем не думать, потому что любая мысль о твоем братце вызывает у меня изжогу, и нестерпимое желание прибить его, где бы он ни был. Пусть для этого даже пришлось бы переплыть через Ла Манш вслед за ним. Маркиз поправил подушку под своей спиной и бережно подтянул разморенного вечерней идиллией Александра к себе на плечо. Он чувствовал, как уходит напряжение с мышц тела короля Франции, как тот расслабляется в его объятьях, окутанный мягкой нежностью любви, и закинув за голову руку, которая больше не докучала их общей фаворитке, мечтательно улыбнулся. Сон подкрадывался совсем незаметно, и веки Луи тяжелели против его воли. - Я бы туда даже съездил, чтобы посмотреть только на картину, что ты описал, поскольку воображению моему она неподвластна. Но я сомневаюсь, что увижу там подобное зрелище. Франсуа, может и не стал бы сопротивляться такой заботе, но сложно себе представить Бесс, кудахтающую над ним аки наседка над цыпленком. Твой братец слишком никчемен даже для того, чтобы вызвать в сердце этой женщины, которая познала и лишения, и заключение, и тиранию отца, и казнь собственной матери, и угрозу своей жизни, наконец, чувства хоть отдаленно похожие на любовь. Роберт Дадли прошел через многое вместе с ней, и я склонен верить в то, что он ей больше, чем старый друг, слуга, и советник. А если это так, то у нашего Двуносого шансов нет никаких на ее благосклонность, - Звезда улеглась им на ноги, но Людовику уже было лень теребить ее, он только сладко зевнул, поправляя покрывала так, чтобы они укрывали плечи Генриха.
Henri de Valois: - Спи, мое сокровище, сладких снов, - Анри покрепче обнял Людовика, с улыбкой наблюдая, как сон уже коснулся мягким крылом любимого лица, делая его нежным и немного детским, смягчая суровую складку у губ, которая появилась у маркиза с тех пор, как они вернулись из Польши, скрадывая упрямые линии подбородка. Сейчас, в полумраке алькова, он держал в объятиях того Людовика, которого увез когда-то из дома Лорана де Можирона, и это нежное счастье стоило всех разговоров о политике, о Франции, о брате. Для этого будет время днем. А сейчас время для другого. - Спи, любовь моя нежная. Ты самое дороге, что у меня есть. Ровное дыхание засыпающего возлюбленного и на Генриха действовало усыпляюще, как и тихое мурлыканье Звезды, довольной тем, что ее усы и нос больше не служат предметом посягательств Луи. У рыжей кошки была феноменальная память на добро и зло. Она прекрасно знала, кому обязана жизнью, сытым животиком и мягкими подушками, и позволяла Людовику любые шалости. Но вот остальным не стоило пытаться заигрывать с пушистой королевской фавориткой. Острые зубы маленькой хищницы с легкостью (и не без удовольствия) прокусывали ладони тех, кто пытался погладить ее без ее на то желания. Анри откинулся на подушки, улыбаясь. Он был счастлив. Абсолютно. И, прежде чем уснуть, скользнув в реку, которая перенесет их с Людовиком от дня сегодняшнего ко дню завтрашнему, ему хотелось в полной мере насладиться этим счастьем. И вот когда король Франции уже готов был видеть сны, его внимание привлек небольшой шорох у дверей. Звук был тихий, но отчетливый, и даже Звезда насторожила уши. Осторожно, чтобы не разбудить Людовика, Генрих переместил руку так, чтобы достать из-под подушки кинжал. Не самый подходящий предмет для королевского ложа, но увы, очень нужный во времена заговоров и переворотов. Шпага тоже была всегда под рукой у маркиза д’Ампуи, но Генрих не хотел будить только что уснувшего Луи, надеясь, что это просто крыса, или запоздавший слуга проверяет, все ли свечи потушены в королевской приемной.
Луиза де Водемон: С тех пор, как Луиза де Водемон услышала об отъезде герцога Анжуйского в Англию, ей стало легче дышать, и даже на поблекшие щеки ее вернулись краски жизни. После того похищения, когда королеву по ошибке приняли за какую-то иную даму, госпожа де Водемон начала бояться Монсеньора, избегать его, вздрагивать при звуке его голоса. К тому же она постоянно чувствовала за собой слежку свекрови. Теперь же, когда Его высочество отправился на встречу с невестой и королева Екатерина ослабила внимание, и Луиза подумала, что самое время испросить короля о милости исполнить свое давнее желание, отправиться в Суассон, помолиться перед мощами святого Медара. Но сделать это днем было почти невозможно, Генрих был то занят делами государства, то устраивал игры со своими приближенными, фехтование, охоту, скачки, игру в мяч, словом Его величество, подвижный как ртуть, был магнитом для всего двора, но жена его оказалась тем металлом, который этот магнит не притягивал, а отталкивал. Поэтому, когда стихла придворная суета, Луиза, в сопровождении одной юной и дрожащей от страха фрейлины, дошла до личных покоев короля, расположенных достаточно далеко от ее собственных, чтобы представлять собой, по сути, два разных мира. Гвардейцы, стоящие на часах, беспрепятственно пропустили королеву, идущую к супругу, наверное, от неожиданности. Можно было па пальцам одной руки посчитать, сколько раз госпожа де Водемон переступала этот порог, тем более, в такое неурочное время. Приемная была пуста, горело лишь несколько свечей. Из-за двустворчатой двери, за которой находилась опочивальня Его величества, на ковер падал мягкий отблеск, уютный, нежный. Луиза вздохнула украдкой. Ей никогда не греться у этого огня. - Ваше величество, - прошептала она, приоткрыв двери из скромности лишь немного. – Это я, Луиза. Сир, вы не спите? Мне очень нужно с вами поговорить! Пожалуйста! Заглядывать он не хотела. Из гордости. Она догадывалась, кого увидит на подушке рядом с Генрихом Валуа. Она давно свыклась с мыслью, что ее муж связан узами тесной сердечной привязанности с маркизом д’Ампуи. И даже нашла горькое утешение в том, что это, хотя бы, не другая женщина. О том, как фаворитка может отравить жизнь королеве, в Лувре знали не понаслышке.
Henri de Valois: Услышав голос госпожи де Водемон, Генрих тихо и выразительно чертыхнулся, и спрятал под подушку кинжал. Затем, укрыв Людовика и бережно поцеловав белокурую макушку, король набросил на плечи домашнюю мантию и встал с постели. Не сказать, что приход Луизы был своевременным, но, надо отдать должное королеве Франции, она никогда не беспокоила его понапрасну. Если уж Ее величество решилась на этот поздний визит, значит, на то у нее есть причины. И было бы недурно их выслушать. Анри подошел к двери, отгоняя от себя по пути остатки сна, но не вошел в приемную и не пустил госпожу де Водемон в опочивальню, а остановился на пороге. Если Луи проснется, а такое с ним часто бывало, если вдруг Генрих вставал посреди ночи, словно бы маркиза тут же будил невидимый колокольчик, то пусть видит, что его любимый здесь и пусть слышит разговор. Их взаимное доверие было крепче каменных стен, но к чему подвергать его лишним испытаниям? - Что случилось, мадам? К чему такая таинственность? Анри действительно недоумевал. Да, он никогда не предъявлял на эту женщину права мужа, просто не смог бы, поскольку всем его существом владела любовь к Людовику де Можирону. Но видит бог, он старался не быть жестоким к Луизе де Водемон. Даже простил ей то, что мало какой муж простит своей жене. Измену и едва не родившегося бастарда. Только потому, что верил, на этот грех Луизу толкнула не испорченность, а одиночество.
Луиза де Водемон: Как всегда, когда ей надо было дать прямой ответ на прямой вопрос, Луиза смешалась и замешкалась, чувствуя, к тому же, сильное смущение. За все годы своего неудавшегося супружества она никогда не видела короля так близко и к тому же без всяких внешних регалий власти. Обычно Генрих уделял много внимания своему туалету, так, что даже в самом скромном костюме было видно, что перед вами король Франции. Сейчас же перед ней стоял молодой, красивый мужчина, только что поднятый с постели, и королева почувствовала, как щеки заливает румянцем. Возблагодарив полумрак ночных покоев, она попыталась улыбнуться. - Простите за это ночное вторжение, сир. Но днем вокруг вас так много людей, что я не всегда решаюсь подойти. У меня к вам просьба, Ваше величество. Для вас она ничтожна. Прошу вас, позвольте мне как можно скорее отправиться в паломничество в аббатство Суассон. Я давно мечтала там побывать, помолиться у тамошних святынь. Я знаю, сейчас при дворе время веселья, но прошу вас, сир, позвольте мне эту поездку! Сейчас так много тех, кто с вами веселится и так мало тех, кто за вас молится! А я молюсь за вас, Ваше величество, не переставая! Луиза в волнении невольно повысила голос, и осеклась, испугавшись, что разбудит того, кто спал в постели короля и разговаривать тогда ей придется уже с Генрихом де Валуа и Людовиком де Можироном. Но даже Людовик де Можирон лучше, чем королева-мать, во всяком случае, чтобы ей ни говорили злопыхатели, он никогда не относился к ней дурно, и не пытался избавиться от нее, принимая ее ничтожное положение и не стараясь сделать его еще более ничтожным.
Henri de Valois: Конечно, можно было дать госпоже де Водемон позволение на паломничество, и отправиться досыпать в теплую постель, к Людовику, и искушение поступить именно так было очень велико. Но Генрих, неплохо знающий человеческую натуру, восприимчивый к чужим настроениям, чувствовал, что за этим ночным визитом кроется еще что-то, что Луиза старательно пытается скрыть. Тайны у госпожи де Водемон. Это было необычно, и могло бы быть забавно, если бы Анри не понимал, что тайны королевы могут быть очень опасны для короля. Особенно, если королева взята в Лувр от самого могущественного опасного врага короны, Лотарингского дома. Кто знает, какие заговоры зреют в этом адовом котле, и не сделали ли Луизу де Водемон их соучастницей? Сердце у мадам конечно доброе и мягкое, но как раз людей с добрым и мягким сердцем запугать и принудить легче всего. - Мне кажется, мадам, я никогда не отказывал вам в просьбах, тем более, если они касались дел благочестия. Так отчего же нынче вы предпочитаете просить меня об этом ночью? Генрих улыбался, но улыбка его стала холодной и испытующей. - Почему мне кажется, что у вас появились от меня секреты, сударыня? Может быть, потому что вы взволнованы? Напуганы? Вы часто дышите, у вас блестят глаза, и, пока мы с вами беседуем, вы вздрогнули, сами того не заметив, когда в коридоре прошла стража. Вы боитесь чего-то? Или кого-то? Если это так, то я желаю знать, кто смог до такой степени запугать королеву Франции, что она приходит к своему королю ночью и тайно, вместо того, чтобы обратиться к нему открыто, как подобает ее положению и титулу. Сложив руки на груди, Генрих прислонился спиной к дверному косяку, полный решимости допытаться до правды, какой бы она ни была. Даже если на это придется потратить драгоценные ночные часы тишины, когда они с Людовиком превращались друг для друга в источник, чистый, теплый, наполненный любовью, питающий их силы для следующего дня.
Луиза де Водемон: - Королеву Франции, сир? Если бы я была королевой Франции! Луиза, непостоянная и чувствительная, как многие женщины, не удержалась от того, чтобы излить свою обиду, свое негодование на того, кто рядом, пусть даже Генрих Валуа был невиновен в ее бедах, но все равно, он виновен в том, что женившись на ней он пренебрег ею! Госпожа де Водемон была набожна, и часто каялась в этой своей обиде на государя, утешая себя тем, что он не простой смертный, а значит, не обязан жить по законам простых смертных, но все же обида была велика. - Если бы я была таковой, то меня бы не посмели похитить, оскорбить, угрожать мне! Но я же всего лишь кукла, сир. Которую вы и ваша семья переставляет по своему желанию из угла в угол. О, лучше бы я умерла! Королева, не в силах совладать с собой, разрыдалась. Слезы приносили облегчение, а еще смутную надежду на то, что, может быть, они смогут сотворить волшебство, и король ненадолго превратиться в заботливого мужа, защитника, утешителя? Конечно, шла она к Генриху Валуа не за этим, а за разрешением отправиться в паломничество. Но что такое благочестие для одинокой и несчастной женщины, только замена любви. Она даже в Спасителе видела образ не бога, но далекого, идеального возлюбленного, и отдавала ему свою любовь, поскольку больше некому было ее отдать. - Прошу вас, сир, - жалобно проговорила она, подняв на мужа глаза, полные слез. – Отпустите меня в Суассон, раз уж все равно я вам не нужна. Позвольте мне утешиться в молитвах! Вы не представляете, что мне пришлось пережить, какие несправедливости претерпеть. Был миг, клянусь вам, когда я уже попрощалась с жизнью. Луиза всхлипнула, вспомнив ту ночь в Сен-Жерме и свое похищение, и слезы полились по щекам с новой силой.
Henri de Valois: Воспитанный такой сильной и властной женщиной, как Екатерина Медичи, Генрих с недоверием относился к женским слезам, обморокам, обещаниям и обвинениям, не без основания считая их проявлением хитрости и попытками настоять на своем. Не слишком честными попытками. Мать никогда не плакала, во всяком случае, никто и никогда не видел ее слез, не плакала и Маргарита, даже когда Карл вымещал на ней зло, или мать наказывала непокорную дочь розгами. А вот Франсуа, тот да, хныкал и пытался прятаться за учителей и нянек. - Мадам, если вы пришли поплакать, то давайте позовем ваших дам, они вытрут вам слезы и скажут слова утешения, - холодно улыбнулся король, не делая никакой попытки успокоить госпожу де Водемон. Чем-то она напомнила ему сейчас мадемуазель де Шатонеф, бывшую фаворитку, та, когда заканчивались аргументы, тоже любила устроить сцену со слезами, угрозами уйти то в монастырь, то замуж. А мадам Луиза, значит, то в монастырь, то в могилу. В могилу это, конечно, трагичнее. - Если вы желаете окончить свои дни в монастыре, то выбирайте любой по своему желанию, и утешайтесь в молитвах сколько угодно. Что касается желания смерти, то тут, мадам, я ничем не могу вам помочь, я не Генрих VIII, казнивший своих жен. Разговор перестал быть таинственным, а превратился в какой-то скучнейший семейный скандал. И это при том, что Генрих не считал себя связанным с госпожой де Водемон какими-то особыми узами. Король осторожно заглянул в опочивальню. Не разбудили ли они Людовика. Звезда подняла голову, блеснув зелеными глазами, словно успокаивая. Я здесь, я сторожу нашего маркиза, не беспокойся, хозяин. - А теперь, мадам, вы либо успокоитесь и расскажете мне, кто осмелился вам угрожать, кто похищал вас и оскорблял, чтобы я мог наказать его или их по всей строгости закона, который, сударыня, охраняет вас и вашу неприкосновенность. Либо я позову лекарей, велю дать вам успокоительную микстуру и не выпускать из ваших покоев, пока вы не придете в себя. Ради вашего же блага, разумеется.
Луиза де Водемон: - Вы жестоки, сир, - вырвалось у госпожи де Водемон. – Жестоки, как ваша мать и ваш брат. «Как все мужчины», - добавила она про себя, вспоминая о Жане-Луи де Ногарэ, который покинул ее, не сказав ни слова, не оставив ей надежды на новую встречу. Единственный, кто был к ней добр, это отец Жан. Она вытерла слезы, злясь и стыдясь. Не того, что желала получить утешение от короля, а того, что ей это не удалось. Может быть, и правда, в ней есть какой-то скрытый изъян, отталкивающий от нее мужчин? Но сколько Луиза не смотрела на себя в зеркало, она его не замечала. Она была хороша собой, а жизнь во дворце все же прибавила ей блеска и красоты. Тонкие вина, изысканные ткани, маленькие чудеса мэтра Рне. Все это делает походку легкой, взгляд сияющим, а кожу нежной. Так в чем же дело? Этого Луиза понять не могла. - Тогда не обессудьте, жестокой буду и я! Накажите вашего брата герцога Анжуйского. Он похитил меня после празднества в Сен-Жерме этой осенью и всю ночь держал меня в заточении. Накажите вашу мать, которая узнала это, и скрыла от вас, чтобы защитить своего младшего сына! Ну же, сир? Я пришла к вам за справедливостью. Или вы желаете, чтобы я пришла за ней к вам днем, при всех? Или вы надеетесь, что у меня не хватит духа на такой скандал? Губы Луизы снова предательски задрожали. На этот раз от страха, что у нее действительно не хватит духа осуществить угрозу. На какое-то мгновение Луиза взглянула на себя со стороны, и ужаснулась. Зачем она все это делает, зачем говорит? Все, чего она хотела, это добиться от короля позволения уехать в Суассон. Но иногда мы бессильны что-то сделать с собой, особенно, когда груз, лежащий на наших плечах становится слишком тяжел. Госпожа де Воемон опустилась на колени, протянув к королю руки. - Сир. Я желаю покаяться перед вами в страшном грехе. Выслушайте меня и снимите камень с моей души. Прошу вас.
Henri de Valois: Иногда лучше позволить высказаться, нежели самому задавать вопросы, хотя вопросов у короля Франции появилось множество. Некоторые вовсе не понравились бы госпоже де Водемон, задай он их вслух, потому что очень уж странным выглядели ее обвинения против герцога Анжуйского и мадам Екатерины, и слишком бессвязной была речь. Только что королева обвиняла всех в жестокости и вот уже сама стоит на коленях и кается в грехах, как тут не усомнится в здравии ее рассудка? - Говорите, мадам, я слушаю вас, - кивнул он той, которую все называли его супругой, но которая не была ею. И даже если бы в жизни Анри не случилось того чуда, что сейчас спало в королевской постели, не случилось этой невероятной, ослепительной и верной любви, все равно не смогла бы Луиза стать его женой в том смысле, в котором должна, стать его продолжением, его частью, поверенным его мыслей и мечтаний. Они бы так и были чужими друг другу. Ничто в госпоже де Водемон не находило отклика в его сердце. – Обещаю быть справедливым ко всем. И к вам, и к моему брату, и к моей матери. Да, слова Луизы де Водемон походили на бред, хотя бы потому, что Франсуа сам должен был обезуметь, чтобы сделать то, в чем его обвиняют. Но все же королева была очень убедительна в своем бреде. Возможно, тут какое-то недоразумение? В любом случае, во всем этом нужно было разобраться. Он король и его просят о королевском суде. Хотя при этом и испытывали жестоко его терпение. Анри не любил ультиматумов, не любил женских слез и, да, не любил госпожу де Водемон. Но все же, если окажется, что ее обвинения не беспочвенны, накажет даже брата и мать, потому что эта женщина, не имея права на его любовь, имеет все права на его защиту и покровительство.
Луи де Можирон: Людовик проснулся от звука голосов, и в первый момент не поверил своим ушам. Машинально он потянулся за шпагой, которая лежала под кроватью с его стороны, но рука остановилась на половине пути. Это был голос Генриха. Спокойный и строгий, с едва уловимыми даже для слуха влюбленного маркиза нотками раздражения. Второй голос принадлежал женщине. Плачущей женщине. Из-за ее всхлипов и приглушенных криков Луи даже не сразу понял, что это голос королевы Луизы. Можиро вслушался в слова, и, подтянув колени к груди, так чтобы ноги были не видны из-за полураспахнутого полога, уселся на подушку, недоуменно хлопая еще не проснувшимися до конца глазами. Пока у дверей разыгрывалась супружеская сцена, он незаметно подтянул к себе поближе Звезду и почесал ее за ухом. - Эге, да Ее Величество совсем сбрендила, и собралась покаяться Нашему с тобой Величеству во всех своих грехах,- прошептал он рыжей кошке в макушку. – И что-то мне подсказывает, дорогуша, что Нашему Величеству вовсе не понравятся грехи Ее Величества. Он же у нас с тобой не священник, чтобы всем все прощать! А это что значит? Это значит, что нашему дружку Ногарэ ох как повезло, что он сейчас в Новом свете. Хотя вот ее выступление против нашего братца Анжу мне очень понравилось, а тебе, малышка? – кошка заливисто мурлыкала, нежась под лаской пальцев придворного, подтверждая, что ей сейчас вообще все очень нравится. Судя по откровенностям, которые озвучивались, было ясно, что маркиз и Звезда – единственные свидетели беседы короля и королевы Франции. Ну конечно, слуги появлялись в приемной только под утро, а сейчас ночь на дворе. И чего это дамочке то не спится? Или ей приснился этот кошмар с похищением? Хотя от Монсеньора всего можно было ожидать. - Нам ведь не нужно, чтобы прямо тут произошло смертоубийство? А наш Анри он в гневе может. Пошли спасать королеву, - устроив их с Александром любимицу на подушке, Луи стянул с кровати голубое с золотыми лилиями покрывало, и завернулся в него весь. - Вставайте- ка с пола, Ваше Величество, - проговорил он, прошлепав босыми ногами к дверям, и подхватив королеву под белые рученьки, дотащил ее до кресла в спальне, куда и усадил. - Сир, от раскрытой двери сквозняк такой, что меня сдувает с постели, - бережно заведя короля в комнату, придворный закрыл дверь спальни, и в полной воцарившейся тишине, зажег еще несколько свечей от одной горящей. - Каяться, сидя, гораздо удобнее, мадам. Кстати, слушать покаяние тоже, - под колени монарха было придвинуто второе кресло, а сам маркиз, отчаянно зевая, уселся на край кровати и свесил ноги. Не до церемоний ему было в этот час. - Я полагаю Ее Величеству не дает спокойно почивать свершенное ей прелюбодеяние, о котором вы уже в курсе, сир. Только вот причем тут герцог Анжуйский я совсем не понял. Мадам он вынудил вас согрешить с ним? – от всхлипов госпожи де Водемон терялась мысль окончательно, поэтому Можиро вновь поднялся с постели, вновь прошлепал по полу и, налив вина в бокал, поднес его к губам королевы. – Пейте, мадам, и рассказывайте. Но по порядку. А не все в кучу.
Луиза де Водемон: Неизвестно, до чего дошла бы Луиза де Водемон в своем покаянном порыве, вполне вероятно, что погубила бы и себя, и Жана-Луи де Ногарэ, но появление маркиза д’Ампуи немного отрезвило королеву. Исповедоваться в своих грехах перед мужем то одно, но делать то же в присутствии Людовика де Можирона – совсем другое. Своим присутствием, своим видом, своими манерами фаворит супруга разрушил всякую надежду Луизы на то, что жалость к ней со стороны Генриха перерастет в какую-то близость. Увы, но муж ей не принадлежал, и сейчас это было видно с жестокой, ранящей сердце ясностью. Он принадлежал этому синеглазому юноше, даже рыжей кошке, с хозяйским видом расположившейся на постели он принадлежал больше, чем законной жене. Всхлипнув, королева взяла бокал из рук маркиза д’Ампуи и сделала глоток вина. - Месье, бог с вами, откуда такие предположения, - выдохнула она. – Меня похитили после бала в Сен-Жерме и привезли обратно в замок, заперли в одной из комнат. Как я поняла, Монсеньор ждал другую даму, а меня схватили по ошибке, но клянусь вам, я думала, что пришел мой последний час. Но утром ошибку обнаружили, и принцу пришлось меня отпустить. Королева-мать велела мне молчать о случившемся, но я больше не могу молчать, сир! Подумайте, только случайность помогла мне разоблачить нечестивые и грешные намерения вашего брата, а если бы ему удалось похитить ту даму, к которой он вожделел? Брат короля запятнал бы себя поведением, недостойным принца крови! Не имея возможности поговорить о своих грехах, Луиза де Водемон прибегла к невинному Фарисейству и заговорила о чужих. Почти забыв о главном, о том, что пришла проситься в Суассонское аббатство, а вспомнив, королева прикусила в растерянности губу. И как теперь напомнить королю о своей просьбе? - Все случившееся очень потрясло меня, и я до сих пор не пришла в себя. Поэтому и прошу у Вашего величества позволения отправиться в аббатство, чтобы обрести там успокоение и ясность мыслей, сир. Ее величество опустила глаза в бокал с вином, вертя его в руках, уже сожалея о том, что поддалась женской чувствительности и вообще начала этот разговор в такое время. Это все ее страх перед Екатериной Медичи! Перед разоблачением, которым она угрожала!
Henri de Valois: Все же покаянные слезы госпожи де Водемон разбудили Людовика. Хотя, чему тут удивляться. Удивительно, как королева Луиза не перебудила еще весь дворец. Смирившись, что эта беседа, похоже, затянется, Генрих не возражал против того, чтобы Луи перенес ее в опочивальню, там хотя бы нет сквозняков и подслушивающих слуг. Замечание любимого, которое иначе, как шкодством и назвать было нельзя, вынудило Его величество отвернуться, чтобы справиться с неуместной улыбкой. Картина, в которой братец с вечно недовольной физиономией принуждает к прелюбодеянию вечно грустную госпожу де Водемон была достойна кисти лучших художников. Вот уж воистину, ужасен грех. Однако все остальное уже мало походило на шутку. Если бы ни одна деталь, упомянутая Луизой де Водемон, король бы, пожалуй, счел ее рассказ выдумкой, но королева сказала, что ее похитили по ошибке, и Франсуа намеревался совершить насилие над другой женщиной. Это уже было похоже на правду, как и то, что королева Екатерина заставила невестку молчать о случившемся. Анри невольно поморщился. Все дикое и грубое ему претило. Чего бы, спрашивается, Франсуа потянуло на такие опасные и глупые развлечения? Матушкины фрейлины всегда были к услугам ее сыновей. Правда, верно и то, что их доступность не вызывает со временем ничего, кроме скуки. - Мы даем вам свое позволение, мадам. Можете отправиться в Суассон когда пожелаете, а де Крильон позаботится о вашей безопасности. Что касается всего этого дела, то нам еще предстоит прояснить все детали. Герцог Анжуйский нынче в Англии, как вам хорошо известно, но полагаю, мадам Екатерина не откажется ответить на наши вопросы. Идите, мадам. И будьте спокойны. Виновные будут наказаны в соответствии с мерой их вины. Вы правильно сделали, что пришли ко мне, но поступили бы еще более верно, если бы сделали это сразу же. Генрих поднял руку, пресекая возможные возражения Луизы де Водемон. - Да, я знаю, что вы мне скажете. Что вы были напуганы. Но, дав себя запугать, вы дали повод усомниться в прочности своего положения и в моей к вам лояльности. А я лоялен к вам, мадам, пока вы благоразумны. Идите. Когда королева Луиза ушла*, а вместе с ней исчез тот сквозняк, что сдувал Людовика с постели, Анри вернулся под одеяла и затянул туда своего любимого. - Однако, наш братец разошелся. Не ожидал от него такого, - признался он маркизу д’Ампуи, пытаясь разобраться в своих чувствах к произошедшему. С одной стороны, Луизе де Водемон было нанесено оскорбление, заслуживающее сурового наказания. С другой, оскорбления не подразумевалось. Ну и наконец, подразумевалось оскорбление иной дамы, у которой мог быть муж, отец, брат, а меньше всего Анри желал увеличивать количество своих врагов из-за внезапно обнаружившейся похотливости Франсуа. - Мать, конечно, скажет, что нашего герцога Анжуйского бес попутал, опоили, оклеветали, а он чист, паки ангел. Герцог Анжуйский придумает какую-нибудь сказку, про опьяняющую страсть к неизвестной даме, затмившую ему разум. И все это можно было бы оставить как есть, но и мадам Луиза права, требуя справедливости. Правда, весьма с запозданием требуя, надо сказать. Обняв Людовика и подтянув к ним поближе рыжую Звезду, Генрих на какое-то мгновение даже пожалел ту, что называлась его женой. У него была семья, и любовь, и радость. У нее нет. *согласовано
Луи де Можирон: Королева Луиза рассказывала о неприятностях, постигших ее после бала в Сен-Жерме прошедшей осенью, но ее повествование не вызвало у придворного Генриха Валуа и тени изумления на лице. С точки зрения Людовика брат его возлюбленного был способен на любую гнусность. Сейчас было важнее другое для него лично, что мадам передумала исповедаться в каких-то своих грехах. Насколько было известно миньону, хоть он и не претендовал на Господне всеведенье, грех за этим лотарингским цветком числился только один, и она делила его в равной степени с другом Можирона и Келюса, Жаном-Луи де Ногарэ. - Мадам, для исповеди у вас есть духовник, - провожая женщину до выхода из приемной перед опочивальней монарха, фаворит Александра остановил его супругу, не спеша распахнуть перед ней дверь. – Но помните, что есть те прегрешения, которые уже простились вам, и за которые другие могут остаться без головы. И в таком случае, я не ручаюсь и за целостность вашей, - холодная улыбка тронула губы высокого молодого человека, когда он сверху вниз посмотрел на королеву Франции, и выпустил ее в мрачные коридоры Лувра. Отчаянье ей помогло прийти сюда, до своих покоев пусть ей помогут добраться раздумья. - Лучше поздно, чем никогда, - философски заметил Луи, раскидывая покрывало, укрывавшее его плечи по ногам своего любимого и своим собственным. – Пусть едет в Суассон. Сближение с Богом поможет ей избежать одиночества, а оно для нее сейчас пострашнее козней принца и твоей матушки. Пусть возьмет нескольких своих фрейлин и своего исповедника. Можем отправить Келюса позаботиться о ее безопасности. Так нам всем будет спокойнее, что Ее величество не подстерегут в пути еще какие-то неприятности. Мне кажется, - Луи зевнул и устроился удобно, обняв Анри так, чтобы без его ведома у того уже не получилось покинуть постель, - у Ее Величества дар притягивать к себе неприятности. И его вполне может компенсировать способность Жака их от себя отталкивать. Одни свечи горели, недавно зажженные рукой маркиза, другие уже прогорали, и гасли одна за другой, углы комнаты погружались в темноту, несущую в себе сон и покой, но для некоторых она таила в себе и страхи. Сегодня она чуть раскрыла свой расшитый звездами плащ, и показала страхи королевы Франции.
Henri de Valois: - Пусть едет, - согласно кивнул Генрих. Уют постели, урчание звезды, тепло любимого, все это сразу сделали беды Луизы де Водемон далекими и чужими, но все же ему следовало выполнить свой долг перед этой женщиной, пусть не как мужу, но как королю. – А я завтра же поговорю с нашей восхитительной матушкой Екатериной о случившемся. Даже предположить боюсь, какую сказку мне расскажут. Генрих понимал желание матери защищать от его гнева Монсеньора и покрывать прегрешение оного. Понимал, но не оправдывал. Его высочество либо понимает, какие обязательства накладывает на него титул наследного принца Франции, либо нет. Если нет, то есть и другие наследники, пусть не с такими безусловными правами, но и без таких безусловных пороков. Маленький Лонгвиль, к примеру. Надо написать принцессе Клевской-старшей, узнать о здоровье и благополучии мальчика. Мысли становились прозрачными и легкими, взлетали вверх, как пух, терялись в синей-синей дали, такой же синей, как глаза Людовика. - Сладких нам снов, любовь моя, - прошептал король Франции, закрывая глаза. – Сладких и нежных, как ты. Завтра будет новый день, но с недавних пор Генрих не торопил наступление утра, как это бывало в юности. Он научился ценить те мгновения, что ему дарила жизнь. Тишину, покой, дыхание сонного Людовика на своем плече. Ночь, ты прекрасна. Эпизод завершен
полная версия страницы