Форум » Игровой архив » Голос в ночи » Ответить
Голос в ночи
Henri de Valois: 27 июля 1578 года, аббатство Святой Женевьевы. После эпизода "Говорящий с призраками".
Ответов - 14
Луи де Можирон: 3 месяца прошло. Сегодня пошел 91 день, когда Людовик последний раз разговаривал с Анри. Он уходил на ту дуэль с анжуйцами с его благословением, запомнив в черных глазах тревогу, нежность и гордость. Гордость за своих дворян, которые готовы были жизни свои сложить, ради благоденствия его царствования. Двору, знати, нужно было пустить кровь, как занемогшему от хвори организму. И это должны были сделать они – друзья короля, полив своей кровью и кровью приближенных принца мостовые Парижа, который, как алчная девка требует золота, требовал смертей. Франция устала от неприязни между представителями королевской семьи, и за это должны были заплатить их приближенные. Очнувшись под округлыми сводами небольшой комнаты, примыкающей к огромной келье отца-настоятеля аббатства Святой Женевьевы, Людовик первым делом увидел умиленно-счастливую физиономию своего дружка Горанфло. В пальцах-колбасках, привыкших держать бутылку вина и жирный кусок мяса, кружевной платок смотрелся особенно парадоксально. Толстяк утирал им, то свое лицо, то щеки и лоб Можирона. - Сколько я тут? – маркиз силился понять, сколько времени прошло, но воспоминания о том, что произошло перед тем, как он потерял сознания, разорвали его душу в клочья. Он закричал, изогнувшись дугой на кровати, стиснув в руках холод простыни. Смерть Шомберга, упавшего от выпада израненного Ливаро. Смерть Рибейрака, его глаза, стекленеющие, но рука вправляла сталь умело в грудь самого Людовика, после пореза вскользь шеи королевского фаворита. Он тогда упал, из горла и груди хлестала теплая кровь, укутывая последним саваном, но глаза не в силах были закрыться. Он смотрел, как с остервенением Антрагэ и Жак истязали друг друга, укол за уколом. Пока Келюс не рухнул, успев перед тем сломать свою шпагу. Он слышал голоса Бальзака и Ливаро: - Уходим, Шарль, уходим, пусть их шпаги остаются при них. - Их украдут, Ги, лучше забрать, - уплывающий где-то в тумане голос первого красавца двора. - Пусть лучше украдут, но не мы, - упрямец кузен еще спорил. А Можиро из последних сил сжал эфес своего простого оружие, на которое даже бродягам ни к чему покушаться. Он хотел умереть с ним. Две фигуры растворились в плывущей пелене. Уши больше не слышали, глаза не видели, тело не чувствовало. И вот он очнулся. Очнулся, чтобы понять, что его мир рухнул, а близкие друзья уже в ином мире. А он зачем-то остался в этом. Шрам меж ключицей и шеей запульсировал, нутро взорвалось жаркой болью и из горла вместо слов полились хрипы. Когда он очнулся в следующий раз, Дом Модест взял на себя труд терпеливо объяснить, что после того, как его благодетель рассказал накануне о предстоящей дуэли, он лично (гордости при этом было, что хоть сразу преподобного в ад за нее отправляй) переоделся в старую рясу сборщика подати и следил за всем. И когда господа, кто выжил, еле передвигая ноги ушли, то позаботился о том, чтобы прибрать тело Можирона. Добра-то он сделал для преподобного немало, вот и похоронить его следовало по христиански, а не как вон хоронили его дружков: молитв много, а люди плевали на могилы потом и места где те померли. А мародеров-то сколько пожаловало, Горанфло еле отбил свою «добычу». Благо ряса и комплекция доброго монаха не сильно много спорщиков привлекала. А потом оказалось вдруг, что и не отдал пока Богу душу его приятель – видать совсем прогнила в распутстве и господу не пригодилась. Задышал, захрипел. Вот и превратился настоятель аббатства в сиделку при болящем, который изволили болтаться между миром этим и иным едва ли не три недели. Последовали подробные описания того, как за Людовиком его друг ухаживал, вливал через кишку бычью бульон с паштетом в желудок, омывал от испражнений и прочее, что маркиз почти не слушал. У него перед глазами стоял тот страшный день, и он не понимал, зачем еще живой. Только взгляд Анри, что он помнил, грел истерзанное сердце, заставлял разум не уйти за грань безумия. Он нужен был Генриху. Это единственная причина, по которой Можирона Всевышний мог оставить в списке живущих на земле. Но все случилось правильно. Кровь пущена. Король скорбит – не этого ли хотел народ? Государь французский больше не предается содомским утехам – не этого ли хотел Ватикан? Прошло еще несколько недель, прежде чем заботами бывшего сборщика милостыни и вечного обжоры Людовик смог ходить и говорить. Его голос стал более хриплым, а сипы иногда исходящие из легких при глубоком вздохе напоминали тихий свист. Он запретил извещать короля о том, где находится и что вообще выжил, но искал встречи, возможности поговорить наедине. В нынешней ситуации это было почти невозможно. Луи знал чуть ли не все потайные ходы Лувра, но даже в покоях монарха, как поговаривали, теперь дежурили постоянно слуги. Правда или нет? Рисковать нельзя было. В обители появился постоянный обитатель – Робер Брике, которого многие знали уже давно и не восприняли его жизнь при аббатстве с удивлением. Тот, кто ждет, тот дождется. Король решил навестить аббатство с паломничеством и молебном. Игнорируя протесты почтенного Дома Модеста Горанфло, облаченный в сутану с глубоким капюшоном, Луи спрятался за главным алтарем Храма и приготовился ждать. Снова ждать. В грудь молотили удары сердца, когда он готовился услышать голос Генриха. Даже если не удастся поговорить – услышать бы…
Henri de Valois: Тишина бывает разной. Предвкушающей, утомленной, радостной или полной печали. Сегодня тишина, окружающая Генриха Валуа, была мертвой, безжизненной, и даже монотонная латынь молитв, которые читал король, не могла ее оживить. Она падала, падала в темноту, не принося облегчения или утешения. Но король утешения и не искал. Утешение — второе имя Забвения. А забыть Анри не мог и не хотел. Двор был отправлен в Лувр, вместе с королевой Луизой. Вместе с Жаном Луи де Ногарэ, чье скорбное лицо тяготило Генриха. К своему горю он был так же ревнив, как когда-то к своей любви, и не желал пролить ни капли из этого горького зелья, пусть даже оно медленно убивало его. Воспоминания тоже бывают ядом. Особенно, счастливые воспоминания. Аббатство святой Женевьевы, принявшее короля на эту ночь в свои стены, словно забыло о Генрихе Валуа. Алтарь темнел, освещенный только парой свечей, но Анри на него не смотрел. Взгляд короля потух. Его величество, стоящий коленями на ледяном полу забыл о времени, и если губы его еще шевелились, то мыслями он был далеко. В тех проклятых и безумных днях, когда Судьба нанесла по нему удар, отобрав, одним ударом, самых близких друзей и его единственную любовь. Анри было стыдно, это было неправильно и недостойно его и Луи, который наверняка слышит его мысли. Но если бы можно было купить жизнь Людовика ценой крови каждого из его подданных — Генрих бы согласился. Бросил бы в адскую купель всех — брата, мать, королеву Луизу, себя самое, только бы выкупить у смерти того, кто был ему дороже жизни. - Зачем ты забрал его у меня? Слова сорвались с губ короля — хриплые, тихие, полные ненависти и отчаяния. С богом так не разговаривают, но король уже отдал ему все, что у него было. Даже если Господь сейчас поразит его громом небесным, Анри будет счастлив. Потому что это не жизнь. Без Луи и райские сады — долина смерти. - Ответь, если тебе есть что сказать, боже. Ответь! Я старался быть хорошим королем, хорошим католиком. И все, о чем я просил тебя — не разлучать нас... Это единственное, что имело для меня значение. Единственное, без чего я не могу жить. И не хочу. Генрих вздохнул, ударив себя в грудь. Эта mea culpa отдавала противлением божьей воле. Но без Луи в его жизни не было любви. Даже любви к богу. Только темнота и холод.
Луи де Можирон: Чем меньше верил в Господа и его благословение Генрих Валуа, тем больше уверовал в него всегда насмешничающий над святошами Людовик де Можирон. Нет, вранье. Он верил только в любовь и в друзей. Пусть даже столь малых, но больших, как Горанфло. Все это было слишком жестоко. Достаточно было взглянуть из-за вышитого самой герцогиней де Монпансье, как уверял Горанфло, полога алтаря, чтобы увидеть бледное, на почти помертвевшее от горя лицо Анри. Они остались наедине. Только Генрих о том не знал. А Луи слушал его слова и едва не захлебывался рыданиями. Он хотел ответить. Но не мог. Ком в горле сковал язык. Утерев повлажневшие солью глаза руковом грубой рясы, он уткнулся в колени лицом и все погрузилось в тишину. Ни разу не сомневался Людовик, что Генрих его любит, и любит сильно, так как и его любили в ответ. Но, если любит, то должен жить даже без него, хотя бы ради памяти о нем. А он не хочет… Не хочет! Хорош! Внезапно маркиза взяла такая злоба, что он едва не пнул ногой алтарь, за которым сидел. - И это твоя любовь? – слова глухо сорвались из-под капюшона с пересохших в раз губ, прежде, чем Людовик понял, что говорит это вслух. - Ты похоронил себя заживо, Генрих. Ты убиваешь себя и с этим убиваешь и то, что для тебя дорого, - а его фаворит и правда не мог даже дышать толком, слыша горечь в словах, увидев через щель ткани едва ли не тень того, кого любит. - Не ты ли обещал всегда жить полной жизнью? – чем больше бывший придворный говорил, тем больше распалялся, голос его был глух и то и дело слышался свист из легких, зловещим эхом разносящийся под сводами Храма. Он помнил клятву, данную ему королем однажды в ночи. И видел, что тот ее нарушил. - Ты король, ты помазанник, ради того, чтобы ты жил и правил достойно умерли твои друзья, а ты плюешь на их жертву, позволяя себе забыться в горе и мстить, - у Луи дрожали руки. Больше всего он хотел сейчас выйти из-за алтаря и обнять своего Анри. Тот столько пережил, что страшно было представить, еще страшнее было думать, сколько понадобиться времени, чтобы вернуть ему нормальный цвет лица. Хотя на белилах, безусловно, экономия. Но маркиз был в гневе из-за того, что тот так с собой поступает. А если бы он умер и впрямь? Беззвучно скрипнув зубами, Можиро заставил себя сидеть на месте. Король отослал всех и остался на ночь в аббатстве – у них есть время. Хотя каждая минута без этих объятий – мука.
Henri de Valois: Голос звучал откуда-то из-за алтаря, но Анри был уверен, что он звучит с небес, и принимал его упреки с лицом отрешенным и смиренным. Только сердце билось болезненно, глухо, неровными толчками разгоняя по венам стылую кровь. Их при жизни связывала такая сильная любовь, что Генрих Александр не удивился тому, что голос его бесценного донесся до него и сквозь смерть. Изменившийся, но все же узнаваемый, не столько слухом, сколько сердцем... - За что ты упрекаешь меня, любовь моя? - кротко спросил он в темноту, не сомневаясь, что вопрошает призрак. - За то, что мое сердце без тебя мертво? Не в моей власти его оживить, Луи. Оно жило только тобой, ты был моим дыханием и вот тебя нет... Я живу — ты видишь... если это можно назвать жизнью Но это все, на что у меня хватает сил, прости, мальчик мой, но без тебя этот мир — только склеп, в котором я при жизни похоронен. Анри не жаловался. Не упрекал. Его любимый сделал то, что ему диктовала его честь, его храбрость, его благородное сердце. Сколько раз король винил себя за то, что отпустил Луи. Он выхаживал Жака де Леви, а оплакивал маркиза д'Ампуи. И когда храбрый Келюс все же умер, успев выхлопотать прощение их убийцам, все, что он мог — это со вздохом попросить Жака передать Луи его любовь... - Поговори со мной, - тихо попросил он темноту, сгустившуюся за алтарем. - Я так тоскую по твоему голосу, Луи. Я так тоскую по тебе, что иногда мне кажется нельзя выдержать столько боли и не умереть. Свечи дрожали, пламя металось, бросая тусклый отблеск на серый камень. Два огня, две свечи, когда-то их тоже было двое но они были одним целым. И вот Луи нет и сердце Анри истекало кровью. Нельзя потерять большую часть себя и жить дальше. Нельзя.
Луи де Можирон: Людовик вздрогнул. Когда он начал говорить, он и не думал прикидываться не собой, но, тем не менее, был удивлен, что Генрих узнал его, хотя даже Горанфло узнавал с трудом, хотя и слышал его с первого дня, как молодой человек очнулся. А Анри узнал, несмотря ни на что. Грудь маркиза словно опоясало хомутом и сдавило, что вот-вот затрещат ребра. Было невыносимо слушать этот властный всегда голос, полный жизнелюбия, иногда чуть лукавый, иногда звенящий нотками едва сдерживаемого смеха, полный страсти и огня, иссушенным, выжатым, потухшим, полным горечи. - Все равно, - упрямо, как мальчишка, и тихо совсем, ибо язык будто занемел, проговорил Луи. – Ты обещал, ты клялся мне… Черт подери, Анри, как ты вообще смеешь так с собой поступать? – удивительно, но своды Храма не разверзлись от поминания рогатого в его стенах и даже не шелохнулись от яростного удара кулаком по стенке алтаря. - Превратился в ходячего мертвеца… - Можирон усмехнулся, потирая ушибленные костяшки о собственное бедро. Как не крути, а мертвецом числился из них двоих он сам. Только вот помирать вовсе не собирался. Да, их жизнь уже не будет прежней, изменить придется все, начиная от постоянного присутствия Луи в спальне короля Франции, и заканчивая совместными развлечениями. Но они живы, они любят друг друга – разве этого мало? Подавив глубокий вздох, маркиз должен был признать очевидное: это он знал, что они оба живы. А не сам ли собирался помирать подле Сандра, когда того свалила болезнь, подцепленная в охотничьем домике в Венсене? - Хочешь поговорить? Что ж… - осторожно и бесшумно Людовик выпрямил и постарался размять затекшие порядком ноги, попутно оглядывая знакомую Обитель. Местечко для встречи то еще. Однако, все равно. Раз Господу было угодно свести их здесь, значит, пусть любуется. - Давай поговорим, только прежде, выкини из своей дурной венценосной головы все мысли о смерти, боли и прочем, что тебе так нравится лелеять, - несмотря на нежность, которая затапливала все существо синьора де Сен-Сафорина, нотки природной ироничности, помешанной в равной доли с ворчливостью, сквозили в его интонациях. – А еще, взгляни мне в глаза и скажи, что тебе стыдно за то, что похоронил себя заживо, - поднявшись в полный рост, маркиз шагнул из-за алтаря, и опустился на колени рядом с монархом. Он откинул с головы капюшон, и синий взгляд с теплом устремился к бледному лицу Валуа. - Ты не забываешь кормить Звезду ее любимым паштетом?
Henri de Valois: Вслед за голосом появился любимый образ. Глаза Генриха застилали слезы, сквозь их пелену высокая фигура в монашеской сутане расплывалась, дрожала, как и положено было призраку, но Анри едва дышал от счастья. Пусть бесплотным призраком, пусть тенью, но Луи был с ним. А если он сошел все же сума от горя, да будет благословенно это безумие! Призрак подошел так близко, что если бы Анри смел, он бы попытался нему прикоснуться. Но если бы любимый образ истаял под его пальцами, он бы этого не вынес. Чтобы избежать искушения, король даже завел руки за спину. Но призрак вел себя не как гость из того мира… он вел себя, как будто его Луи, его мальчик, его единственная любовь был жив. И даже синева бесценных глаз была той же… такой живой. Такой любимой. За возможность прикоснуться к этим глазам губами Анри отдал бы сейчас трон, жизнь и свое вечное спасение. - Мне стыдно что я еще жив, любовь моя нежная… - прошептал он, и это была правда. Призрак опустился на колени и теперь Анри видел своего драгоценного так близко… Так близко и отчетливо, что сердце короля забилось как безумное. Он застонал. Это было и счастьем, и пыткой, и наградой и проклятием. Луи, его Луи… Его Луи отчитывал своего короля, как это было раньше, и Генрих слушал его голос… Только не молчи! Что хочешь, только не молчи, мой ангел, мой любимый, мое единственное сокровище и в жизни и в смерти. - Звезда? - король чуть нахмурился, пальцы сами потянулись прикоснуться – и вдруг, вдруг! Ощутили не холодный туман, а горячую плоть. Генрих побледнел, едва дыша. Мысль, которая только теплилась на краю сознания, теперь кричала – Луи жив! Его Луи жив! - Святые небеса… - прошептал он помертвевшими губами. – Это ты? Это правда ты? С силой, которую трудно было предположить в этом измученном существе, в этой тени прежнего цветущего короля, Анри прижал к себе того, кого считал навсегда потерянным. Ему сказали, что тело маркиза д’Ампуи утащили бродяги… Он даже не поцеловал своего любимого на прощание… Но теперь мог это сделать. Поцелуй Генриха Валуа был отчаянным, таким же отчаянным, наверное, как его первый поцелуй с Луи, тогда, на берегу Сены. Нет, еще отчаяннее, потому что сейчас его любимый вернулся из царства мертвых. - Либо вернись ко мне, либо забери меня с собой, - выдохнул Анри в любимые губы. – Я больше ни мгновения не буду жить без тебя.
Луи де Можирон: Господи, как же он измучился. Анри, его Анри. Людовик призывал к стыду его, а сам сейчас готов был сгореть на месте от угрызений совести. Что не дал о себе весточку, что обрек единственно любимого человека на трехмесячную пытку в одиночестве, отчаянье, боли. Но так было надо. Это вечное, проклятущее слово «надо». Летела бы в бездну вся эта Франция со всем ее народом, войнами, политикой и прочим. Ничто не стоит таких мук и страданий. Промысел Всевышнего, что Генрих Валуа был сыном короля, его насмешка возложить на эту голову корону. Дар, благодеяние? Черта с два. Рабство. Жизнь, обреченная на то, чтобы нести крест в сотни раз тяжелее, чем у простого смертного. Глупец тот, кто думает, что трон дает власть. Он подчиняет, он лишает свободы. Это Луи сейчас понимал слишком отчетливо. Именно в тот момент, когда сам мог больше не оглядываться ни на свою семью, ни на заботы о чести своего имени. Воистину, умирая, обретаешь свободу. У Можирона больше не было никого в этом мире, кем бы он хоть сколько-то дорожил. Родня получила извещение о гибели, наверняка уже поделила наследство, друзья пали на дуэли. Но у него остался Генрих. Тот, кто давно уже заменял ему всех - Не смей так говорить! – выпалил горячо маркиз, его руки потянулись навстречу рукам, уже коснулись плеч, облаченных в простую монашескую сутану, когда пальцы короля коснулись скулы. Как давно он не ощущал нежность этих прикосновений. Веки Людовика прикрылись, щека мазнула лаской по ладони. - Нет, арх ангел Ми ка эл, собственной персоной, решил явиться пред твоим величеством, чтобы отчитать за прегрешения, - несмотря на язвительность фразы, каждое ее слово было пропитано теми чувствами, которые захлестывали душу молодого человека. Ему не понадобилось привлекать к себе Анри, чтобы доказать то, что он с ним, здесь и сейчас, тот сам впился в тонкие резко очерченные губы своего любимого поцелуем, отвечая с пылом на который, Луи чувствовал, как пол Храма уплывает из-под его колен. Он сильнее только обхватил своего короля, прижимая к себе, и пытаясь отдышаться, когда тот заговорил. - Тише, тише… Я тут, никуда больше не денусь, - слова, которые должны были утешить, подкреплялись объятьями. Осторожно Можиро гладил по спине свое единственное оставшееся богатство и был счастлив до соленой влаги на сомкнутых ресницах. Его дыхание было рвано и сипло, но он улыбался. – Никто никого никуда забирать не будет. У нас слишком много дел незаконченных тут, Анри, - прильнув щекой к грубой ткани на плече монарха, маркиз д’Ампуи тихо прошептал: - Я все понял, Звезду ты не баловал ее лакомствами, придется приходить время от времени и делать это самому. Им нужно было говорить о чем-то простом, обыденном, чтобы просто не сойти с ума. - Я не могу вернуться во дворец, как прежде, любовь моя. Ни тебе, ни мне не простят, что я выжил, но я помню, как проходить в Лувр и в твою спальню незамеченным. Кстати, меня нынче зовут Робер Брике и я почтенный лигист, живу тут под крылышком нашего Дома Модеста, мне даже собственную келью выделили, - нужно было говорить хоть что-то, чтобы дать возможность Генриху прийти в себя и самому хоть немного очухаться от пережитых потрясений и Луи говорил все подряд - Кстати, правда, что у тебя теперь в спальне ночует полдюжины слуг?
Henri de Valois: Генрих никак не мог поверить, что все это приходит в действительности. Он целовал любимые губы, узнавая их вкус, гладил плечи, зарывался пальцами в светлые пряди волос. Это было счастье. Абсолютное счастье, которое, наверное, познать можно только в раю. - Я люблю тебя, - лихорадочно шептал он. Пальцы дрожали, дрожал голос Анри. Сколько раз он говорил Луи эти слова? Сколько раз он познавался ему в любви? Каждую ночь? Больше? Сейчас эти слова срывались с его губ как благословение, как эдемская сладость. Как первозданная сладость. - Я люблю тебя. Я. Люблю. Тебя. Объятия любимого были такими крепкими… призраки так не обнимают, да и обнимают ли призраки? Разве им не все равно? Генрих прикасался к Людовику точно так, как прикасаются к чистейшему источнику после долгой пытки жаждой. - Не смей исчезать, - шептал он, словно в забытьи. И пил, пил, эти прикосновения… Ладони Генриха скользили по спине, по шее – и там его ждал шрам. Едва зарубцевавшийся. И Анри зацеловал его благоговейно. У призраков не бывает шрамов, а значит, он не безумен. А значит, Луи и правда жив. - Полдюжины слуг? Луи, неужто ты правда веришь, что без тебя мне дорого хоть что-то? «Я столько ночей молил о смерти», - мог бы сказать он, но промолчал. Смерть? Сегодня торжествовала жизнь. Господи, благодарю… И Анри прижал к себе любимого. Так сильно, как только мог. - Мальчик мой, мой любимый, взгляни на меня и скажи, что ты жив. Прошу тебя. Иначе я подумаю, что стал безумен, - тихо попросил он, чуть отстраняясь от Луи, горящим взглядом зацеловывая это лицо, губы, глаза... Сердце пело и стонало: Луи, Луи, Луи… Генрих нащупал на четках продолговатую гладкость флакона. Яд, который он носил с собой. Если все же все это лишь игра его воображения… Тогда он умрет. Смерть не так страшна, как разлука.
Луи де Можирон: - Тише, Анри, тише, - Луи шептал, покрывая поцелуями волосы короля Франции, его виски, лицо, губы то и дело смыкались с губами, ловя родное дыхание. От волнения у Можиро пошла голова кругом и перед глазами поплыло все. Он прильнул всем телом к Генриху, обжигая кожу его шеи ответным признанием: - Люблю, люблю, люблю… - но слова не могли передать все то, что творилось на душе молодого человека. Они казались бренными, никчемными, и любовник короля Франции замолчал, судорожно хватанув ртом воздух. От пульса, клокочущего под кадыком, он и не мог пока говорить. Только слушал, упиваясь близостью, теплом, по которому истосковался за последние месяцы, звуками мягкого баритона голоса Анри, почти не осознавая смысла его фраз. Зачем вникать, если он и так все понимал всем своим существом. – Никуда я от вас не денусь, не надейтесь, Ваше величество, - сарказм, злые колючки которого зачастую прежде впивались под ногти тщеславия придворных Генриха Валуа, стал сейчас той самой соломинкой, которая не позволила миньону совсем потерять голову, растворяясь в омуте чувств, и была призвана для того, чтобы они оба не захлебнулись в своем счастье. – Придется вам еще потерпеть меня некоторое время. Как видите, сир, без вашего покровительства меня не приняли на том свете, так что… - маркиз дернул плечами, мол «увы-увы», и поднял голову от плеча Александра. Ладони мягко обняли исхудавшие и осунувшиеся щеки, на которых сейчас играл лихорадочный румянец, заметный даже в тусклом свете мерцающих свечей. Но ярче свечей горели глаза Анри Валуа. Как две звезды на небосклоне, указывающие путь к дому, для уставшего и заплутавшего в море моряка, они светили для Луи сиянием будущего, в котором еще сокрыто много прекрасного для них обоих. - Я жив, Анри, так сложилось, что жив. Но я видел смерть. В глазах Шомберга, Рибейрака, я видел, как она подбиралась к Жаку, но прежде, чем я простился с ним, накинула на меня свой плащ, - он говорил теперь серьезно, роняя каждое слово с трудом, через муку, которую пережил уже не раз и переживал вновь, и так теперь будет всегда при воспоминаниях о тех, с кем делил хлеб, вино, молодость. – И я не исчезну больше. Ты всегда будешь знать, что я рядом, - большие пальцы рук огладили скулы монарха с нежностью. – Но во дворец я не вернусь, и никто не должен знать, что я выжил. Надеюсь, ты понимаешь, почему. Но я буду приходить. Только проследи, чтобы кроме старика Жерома у тебя никто не ночевал в покоях. Взгляд маркиза д’Ампуи опустился к длани Генриха, перебиравшей четки. Он увидел на них небольшой сосуд, взор метнулся к карим глазам с вопросом, но, не дожидаясь ответа, Людовик вырвал четки из пальцев государя и швырнул их в сторону от них. Бусины и флакон со звоном ударились о камни и змеей проскользнули под одну из исповедален. - Чертова итальянская кровь... – зло выплюнув эти слова, Можиро прижал опустевшую руку короля к своим губам. – Не смей даже думать о безумии и смерти. Во всяком случае, ты столь же безумен, как я сам, а вот смертей с меня довольно.
Henri de Valois: Чертова итальянская кровь подталкивала Генриха возразить своему бесценному. Горячо заявить, что никуда он больше его от себя не отпустит, ни на мгновение. Что сейчас, немедленно, они объявят всему миру о том, что Луи жив. Жив! Это короткое слово билось в крови Анри, как пойманная бабочка. До этого мгновения Генрих Валуа уже ничего не ждал от жизни, теперь он хотел от нее так многого! Дней и ночей рядом с Луи, возможности засыпать с ним на одной подушке. Просыпаться чуть раньше, только чтобы увидеть, как дрогнут длинные ресницы, поймать его первую улыбку. Он хотел рука об руку скрыться с ним в их охотничьем домике, а потом устроить в его честь бал, самый пышный, самый невероятный, такой же невероятный, как его спасение… Но он уже не был тем пылким принцем, немного эгоистичным в своей любви, требовательным ко всему миру в том, что казалось признаний достоинств его Людовика. Он стал мудрее. Пусть эта мудрость далась ему тяжело. Он столько раз вопрошал ночную тишину своей пустой спальни, что научился слушать… - Что тебе сказать, мальчик мой? Пальцы короля ласкали светлые пряди, ласкали очерк лица, ставший тверже, решительнее. - Я умер вместе с тобой в тот день. А теперь я воскрес вместе с тобой. Что может быть кроме этого, Луи, любовь моя нежная? Если ты решил так – пусть так и будет, хотя сердце мое будет болеть каждую минуту что мы в разлуке. Бесконечно-нежно, благоговейно, Генрих Александр взял лицо маркиза д’Ампуи в ладони, все еще дрожащие от пережитого потрясения. Один болезненно-сладкий поцелуй, почти бесконечный, вынимающий душу, заставляющий сердце биться как безумное. Как же он жил без этого? Как дышал? Снова и снова. Это была любовь и в то же время это была жадность умирающего от голода, оказавшегося за пышным пиршественным столом, и Анри пришлось силой оторвать себя от Людовика. Но только за тем, чтобы прижать его к себе, спрятать в своих руках. - Расскажи мне все, - тихо попросил он. – Каждый день, что мы были в разлуке, каждую минуту, я хочу знать все, Луи. Говори… пока я не вспомнил, что столько дней был без тебя. Эти камни не самое подходящее ложе для моего воскресшего ангела. Если бы кто-то услышал сейчас, как и кому молится король Франции, то счел бы его безумцем. И ошибся. Маркиз д’Ампуи всегда был для Генриха Валуа чистым источником, возвращающим ясность мыслей, дарующим силы и решимость, в то время как все другие из корысти или ненависти пытались опоить короля мутным и хмельным вином ненависти, жадности, страха. Сегодня господь сделал подарок не только Генриху… но и Франции. Но вряд ли кто-то кроме короля это понимал.
Луи де Можирон: - Оно не будет болеть, Сандр, вот увидишь, - Людовик светло и совсем по-мальчишески, как прежде, улыбнулся, когда король понял, что его желание продиктовано не прихотью, а необходимостью. В этом королевстве уже давно забыли, что такое мир. Его терзали на куски, отравляли разум людей, вкладывали в их руки оружие. И, как бы варварски это не звучало, но сейчас народ упивался страданием и болью своего короля. За то, что он потерял близких друзей, любовника, которого не скрывал даже от Ватикана, и теперь страдал, французы простят многое Генриху Валуа. - Ты будешь знать, что я рядом, потому что я у тебя тут, - рука молодого человека накрыла ткань сутаны на монархе, где она прикрывала его сердце. – И мое сердце всегда стучит в унисон с твоим, оно бьется подле и для тебя. Обхватив государя за торс, Можиро увлек его к алтарю, перемещаясь с колен, которые уже порядком устали у самого и наверняка не менее гудят у Анри, на каменные плиты пола пресвитерия, где и уселся поудобнее. Он обнимал Генриха, словно боялся отпустить от себя хоть на мгновение. Знал, что не исчезнет, ибо призраков среди них двоих не было, но слишком истосковался, чтобы перестать прикасаться или отодвинуться от тепла, которым его укутывал Александр. - Ты очень похудел, - растерянный синий взгляд лаской пробежался по любимому лицу, когда руки ощутили под сутаной ребра, едва покрытые мышцами и кожей. – Надо будет Горанфло сказать, чтобы прочел тебе проповедь о том, что в крепком теле и дух сильнее. Он в этом мастер, - во всем, что касалось еды, Жаку-Непомюссену вообще равных не было. И, получив место настоятеля монастыря Святой Женевьевы, почтенный Дом Модест ныне ел и пил вволю, впрочем, не забывая кормить и тех, кто попал на его попечение. На кухнях монастыря всегда теперь было вдоволь еды, не исключая дни постные, когда недозволенные продукты заменялись на скромные. - Ногарэ не пришел в тот день на место дуэли, - усмехнувшись, маркиз устроил голову поудобнее на плече короля и начал рассказывать. – Он должен был привести лекаря, но мы так и не дождались его. Его не было среди участников, потому никто не стал возражать, чтобы начать без лекаря и свидетелей, - Луи говорил долго, прерываясь, чтобы справиться с душащими рыданиями, когда они в очередной раз прорывались к горлу и глазам, отдышаться и продолжать. Он не утаил ничего, но старался не сгущать краски, чтобы не причинять Генриху лишней боли, зная его трепетную душу. - … а потом я ждал встречи с тобой, искал возможности увидеться наедине, но не мог прийти в Лувр, поскольку… Святая пятница, как говорит муж твоей сестрицы, я правда думал, что у тебя в спальне теперь толпятся слуги днем и ночью.
Henri de Valois: - Моя спальня пуста, - Анри ласкал губами висок, скулы, шею своего возлюбленного, и остановиться было выше его сил. Мгновение-два, не больше, и Генрих Александр чувствовал, что если он не прикоснется к своему Луи, то его сердце разорвется. И каждый раз он чувствовал, что его любимый рядом. И каждый раз молча, в душе, благодарил Господа за явленное ему чудо. - Там все, как было в тот день, как ты ушел, Луи. Все точно так. Звезда, правда, утащила твои перчатки и твой берет к себе и спит на них… Генрих осекся, чуть не проговорившись, что он и сам… У короля Франции в изголовье лежала рубашка маркиза д’Ампуи и он никому не позволял прикасаться к этой святыне, и если ему удавалось уснуть в эти ночи, то лишь прижав к лицу тонкий батист, вдыхая запах любимого. Генрих слушал. Слушал еще раз повесть тех страшных дней, когда он считал себя безвозвратно проклятым, раз уж бог забрал у него Людовика и их друзей. Слушал, кусая губы, лишь крепче стискивая в своих руках худое тело маркиза д’Ампуи. Он боготворил каждый его волос, каждую каплю крови, которая текла в этих благородных венах. Каждый вздох… Каково ему было слышать, что спасла Луи, по сути, случайность? Случайность, и преданность одного монаха, и все это вопреки предательству того, кого он считал другом. - Я не знал, - в отчаянии прошептал он. – Ногарэ сказал, что не успел. Да будь он проклят, это предатель. Если бы не он… Король осекся, чтобы не растравлять общую рану в их душе. Да, если бы не он, то, быть может, славный Келюс был бы жив и Шомберг и Луи не пришлось бы скрываться под чужим именем. В то время как сам Ноагрэ красовался при дворе и уверял короля в своей вечной преданности. Но ничего… ничего. Сейчас была ночь любви. Не мести, но месть настигнет негодяя. - Луи мой, Луи… Мой мальчик, любовь моя нежная… Если бы ты знал, как я звал тебя, каждую ночь, - прошептал Генрих Валуа. – Я прогнал всех. Слуг, придворных… всех! Мне невыносимо было видеть их лица. Они были живы, а ты… Застонав, король схватил в объятия Людовика. Слишком сильно, слишком властно, слишком жадно. Но кто сказал, что любовь, восставшая из гроба, бывает нежной? Нет, она требовательна… но вернее ее, тверже ее, нет ни на этом свете ни на том.
Луи де Можирон: Нежность розовым шелком исправила насмешливый и резкий изгиб губ королевского фаворита в мягкую, чуть мечтательную улыбку. - Ты знаешь, Анри, я совсем не соскучился по Лувру, - Людовик повел плечом и прижался теснее к монарху. Хорошо, что на них не было множества одеяний, в которые модно облачаться при дворе. Ткани сутан не сковывали движений и не скрывали тепло тел. – Вне его стен дышится легче. Но я истосковался по нашей постели и по рыжей хулиганке. А без тебя, - он поднял взгляд и к лицу Генриха, вновь и вновь любуясь дорогими сердцу чертами, - даже чистейший воздух цветущих лугов за стенами Парижа кажется смрадом. Маркиз всегда любил жизнь в полноте ее красок, но дни без Александра стали черно-белыми. Вся еда имела один привкус – горечи. - А он, я полагаю, и не собирался успевать, - возвращаться к разговору о д’Эперноне не хотелось, но Генрих должен был узнать всю правду о том, кого ныне обласкал своей милостью. Во всяком случае, в народе были слышны шепотки о том, что Ногарэ стал любимцем государя и обрел неслыханное могущество. – Мы Жаком слишком много знали о нем того, что месье де Ла Валетт предпочел похоронить вместе с нами. О моей осведомленности он знал, и не мог не видеть, не чувствовать, что отношение Келюса резко изменилось к нему последнее время. Мы следили за ним. Из того, что видели, догадались, что он шпионил для твоей матушки за всеми нами. Сложно обвинять мадам Екатерину в желании быть в курсе дел своего сына, но для Ногарэ… - усмешка Можирона могла заставить вздрогнуть сейчас даже изваяние Девы Марии. – А для него это было всего лишь очередным предательством. То, что собирался открыть Людовик своему возлюбленному королю, могло изменить в дальнейшем все при дворе. И ему предстояло не только рассказать гнусную правду, но и удержать Генриха от опрометчивых поступков. Он быстро потер ладонями лицо, прогоняя сомнения в своем решении. - Это Ногарэ был отцом потерянного королевой Луизой бастарда. Он и бежал тогда из Лувра, опасаясь того, что тебе поведают правду о нем. Потом вернулся, милостью Гонзага, и мы с Жаком не выпускали его из вида. Я не был удивлен, когда он не пришел и не привел лекаря, - Луи все время держал короля в своих объятьях, но сейчас поднялся и протянул ему свою руку, - А теперь хватит о нем, мы позже решим, что делать с предателем. Пойдем, все уже разошлись по своим кельям, а я хочу тебе показать свою. Только любовь их сейчас могла отмыть от той грязи, которому одному пришлось сказать, а другому выслушать.
Henri de Valois: Король Франции крепко обнимал маркиза д’Ампуи, с удивлением и некоторым благоговейным страхом чувствуя, как ломаются и тают в сердце льды одиночества и отчаяния, как он снова обретает свою весну после лютой зимы, которой, казалось, не будет конца. Он был словно странник, заплутавший в холодном тумане. Он шел, сбивая душу в кровь своей тоской по любимому, отчаялся, и вдруг – вышел к дому… Потому что только там, где Луи – там его дом. Его единственный дом. Их дом. - Там где ты – там и я, - тихо проговорил он, лаская губами макушку Людовика, вдыхая запах его волос. – Я не трус, любовь моя нежная, но больше всего в этой жизни и той, что еще будет, я боюсь остаться без тебя. Теперь даже еще больше, чем раньше. Если для того, чтобы видеть тебя, прикасаться к тебе, мне надо уйти в монахи – я это сделаю, надо покинуть Францию – я сделаю и это. Они найдут способ быть вместе. В Лувре довольно тайных ходов, чтобы маркиз мог пробираться в их спальню, рискуя быть залюбленным до полусмерти своим Генрихом и той рыжей разбойницей, что когда-то приехала во дворец у него за пазухой. Луи продолжал свой рассказ, и лицо Валуа закаменело в суровой неподвижности. Правда о Ногарэ окатила сначала горечью, а потом такой едкой кислотой, что сжигает изнутри ядом, оставляя следы на душе на всю жизнь. Такого гнусного, расчетливого, низкого предательства давно не видел свет… Анри спрашивал себя, когда все случилось? Когда гасконец превратился из друга в тайного врага? И, кажется, знал ответ. Тогда, когда ему самому пришлось стать из принца – королем. В те дни Людовик делил со своим любимым все, и радость, и гордость, и надежды, а Ногарэ и Келюс невольно ушли в тень. Но если Жак де Леви принял это спокойно, не ревнуя ни короля, ни друга, то с Ногарэ, как видно, все было иначе. - За смерть Келюса и Шомберга, за твои раны, за свой позор я из него душу выну, - пообещал король своему любимому. – Он умрет не один, а сто раз. Клянусь, Луи. Но я не буду тратить эту ночь на разговоры об этом жалком ничтожестве, она слишком коротка… Генрих поднялся, не отпуская твердой, теплой ладони Людовика. Он знал и помнил каждую линию этой ладони. И сейчас больше всего желал вспомнить все остальное. Как его Луи смотрит из-под длинных ресниц, как улыбается, как нежна его шея в изгибе и как чувствительна спина. Каждую линию и черточку того, кого он любил как супруга, как брата, как друга, как свое собственное дитя. Но чтобы высказать такое – слов не хватит, поэтому Генрих Александр просто приник к любимым губам поцелуем. Жадным, нежным, обещающим и просящим. - Идем, - шепнул он. Две тени слились с темнотой, для того, чтобы подарить аббатству святой Женевьевы единственное чудо, настоящее чудо – чудо любви, умершей и воскресшей, любви отданной и разделенной.
полная версия страницы