Форум » Игровой архив » Между двумя королями » Ответить
Между двумя королями
Генрих де Бурбон: 6 сентября 1578 года. Венсенн.
Ответов - 10
Генрих де Бурбон: Говорят, корона тяжела. Генрих де Бурбон, принц Конде готов это засвидетельствовать. Тяжела даже чужая корона, если ты имел несчастье в трудное время поддержать того, на чьей голове она покоится. Говорят, верность должна быть абсолютна и нерушима. Генрих де Бурбон, принц Конде, верил в это с детства. Но его вера пошатнулась. Не сразу, конечно, а после многих и многих ударов, последним из которых стало вот это венсеннское забвение. Шли месяцы, и Конде понимал – забывчивость кузена Наваррского есть шаг политический. Ему либо невыгодно возвращение родича, либо же ему нечем за это возвращение заплатить. Нет, плен не был тягостен, разве что тем, что он плен и разве что вынужденным бездельем. Принц попросил у коменданта возможность пользоваться королевской библиотекой, тот передал просьбу королю и теперь узнику доставляли книги из Лувра… Конде поднаторел в греческом и теперь штудировал итальянский. И с мрачной иронией думал о том, что впереди у него достаточно времени, чтобы значительно улучшить свой немецкий. Война, в которой он участвовал с ранней юности, едва ли не с детства, отняла у него возможность учиться, зато плен и король Франции такую возможность предоставили. Так что книги. И еще прогулки по крепостной стене – в любую погоду. И – опять же, особая милость короля Генриха, который похоже, решил прослыть милостивейшим из монархов – занятия в фехтовальной зале с гвардейцами из крепости. А от Наваррского не слова. Ни письма, ни весточки, ни намека на то, что еще немного… Ничего. Это «ничего» Конде остро ощущал, практически на вкус… особенно сегодня, сентябрьским днем, когда обнаружил, что кроны Венсеннского леса тронул багрянец. Скоро они поредеют, облетят. Хотя, нет, для кого-то скоро, а для него бесконечно долго. Ворота замка открылись, впустив всадников. Генрих остановился на краю, кутаясь в плащ, разглядывая их с тем жадным любопытством, что присуще всем пленникам, уставшим от вынужденного безделья. Гости в Венсенне случались, хотя и редко, но вот этих сопровождала какая-то особенная суета во дворе. Генрих де Бурбон вглядывался в лица в смутной надежде увидеть кого-то из тех, кого он знал… всадник в черном берете с белым плюмажем поднял голову… и Конде узнал короля Франции. Несколько томительно-долгих мгновений два Генриха смотрели друг на друга. Женитьбы на Мари и ревность, постоянная, жгучая… Варфоломеевская ночь и плен в Лувре. Уверенность в том, что его убьют. Отравят, зарежут, застрелят, как стреляли в Колиньи – из королевской аркебузы. Не важно. Побег из-под Ла Рошели и выстрел в Генриха Валуа, тогда еще принца. Если бы выстрел был более метким, нынешнего короля звали бы Франциском. Старые счеты, старые шрамы… И Генрих де Бурбон, принц Конде, низко поклонился Его величеству королю Франции, понимая, неожиданно для себя, что старые счеты к нему закрыты, а новые – они не к нему. Они к другому Генриху, тому, кто ждал сейчас в Наварре свою красивую и опасную супругу.
Henri de Valois: Ранний сентябрь не слишком отличается от позднего августа, и все же Генриху Валуа казалось, что теперь ему дышится легче. Лето прошло, отгородив его стеной дней и ночей, от весны, так же пройдет осень, отделив его от лета. И чем прохладнее дни, чем длиннее ночи – тем лучше. Те, кто покинул двор на лето, возвращались, и, видимо, были удивлены, увидев, что король приветствует их чуть отстраненной, но милостивой улыбкой. Это была уже не тень прежнего Генриха Валуа. Это был новый Генрих Валуа. Но прошлое было не забыто. Осколок этого прошлого был заточен в Венсенн, и Его величество попытался забыть о Генрихе де Бурбоне. Коль скоро Генрих Наваррский предпочел забыть о том, кто ради него подвергался стольким опасностям. Но не получалось. Нет-нет, да воспоминание о венсеннском узнике кололо память. Мать считала, что Конде следовало оставить там, где он есть, пока Беарнец не предложит за него достойный выкуп. Брат Франсуа твердил, что принца следует выпустить, и проявить тем самым своё великодушие. И, пожалуй, впервые Генрих склонен был согласиться с братом, а не с матерью, хотя, для него не было секретом, что движет Монсеньором. Тот по-прежнему заигрывал с протестантами, надеясь на то, что Елизавета Английская оценит его старания. Взвесив все «за» и «против» Его величество отложил окончательное решение до личной встречи с принцем Конде. Сейчас, когда удалось ослабить Гизов и Лигу, удалось заставить их лицемерно признать его волю, ему как никогда требовались сильные союзники… Венсеннский лес манил прохладой и редкими вспышками багрянца на кустах остролиста. Анри мысленно пообещал ему и себе охоту. Ворота замка открылись, Его величество спешился, кивком принимая низкий поклон коменданта. И, повинуясь какому-то неясному инстинкту, взглянул наверх… В ответ на поклон Бурбона, дружески махнул рукой. - Спускайтесь, кузен, - крикнул он, улыбаясь. – Я приехал вас навестить! Ветер играл белым пером на берете короля, смешивал его белизну с темнотой волос. Солнце добавляла румянца красивому лицу Генриха Валуа и блеска его драгоценностям в пряжках, перстнях и аграфе. Как сложится их разговор, который вряд ли будет легким, Анри не знал, но – готов был поклясться чем угодно – он был рад видеть Конде.
Генрих де Бурбон: Если бы не пленение Генриха де Бурбона под Бордо, то, вероятно, прошло бы немало лет, прежде чем н встретился бы с королем Франции вот так вот, лицом к лицу. Казалось – слишком разные у них пути. Слишком. Но все же сейчас они сидели лицом к лицу, разделенный только небольшим столом, вокруг суетились слуги, стараясь сделать этот стол достойным короля Франции, а бледный комендант стоял у дверей, не зная, чего бояться, но определенно чего-то опасаясь. То ли королевского гнева, то ли королевской милости. И Конде его понимал. Тот, кто умеет улыбаться так ласково, умеет и бить наотмашь. Церемонными приветствиями они обменялись еще во дворе, когда Конде спустился с крепостной стены, где совершал прогулку, не зная, поторапливаться ему или наоборот, идти помедленнее. Протестанты любили обвинять Генриха Валуа во всех смертных грехах, но если он и был ими одержим, то на лице государя Конде не заметил их печати. Король был так же высок и строен, так же красив и любезен, как и раньше, только глаза стали глубже и темнее. Хотел бы принц знать, каким его видит король Франции этими глазами. Постаревшим? Переменившимся? - Я слышал, сир, ваша матушка покинула Париж, - сказал он, чтобы то-то сказать, пока король не огласил причину своего визита. Этого Генрих и боялся и ждал. – Надеюсь, дорога будет доброй. Флорентийка была смелой женщиной, прокляни ее Господь. Бурбон бы отлично понял, если бы она сидела в Лувре и носа не высовывала, но Медичи, похоже, свято верила в свои силы.
Henri de Valois: - Бросьте лукавить, кузен, вам это не к лицу, - тонко усмехнулся Генрих Валуа. – Вы бы с большим удовольствием пожелали моей матушке провалиться в преисподнюю, а сами отправились бы на Юг. И я вас не осуждаю. Король, рассмеявшись, пригубил вино, и кивнул коменданту. Тот понял желание Его величества и приказал слугам оставить высокого гостя с венсеннским пленником наедине, и покинул залу последним, прикрыв за собой дверь. - Так-то лучше, - удовлетворенно улыбнулся король. – Я приехал сюда не для того, чтобы обмениваться любезностями на глазах у десятка любопытных, Генрих, я приехал, чтобы побеседовать с вами – откровенно и доверительно. На Генрихе Александре не было в этот день никаких регалий королевской власти, его наряд был, как обычно, изящен – и только. Когда король хотел, он умел подавлять своим величием, но сегодня он сделал все, чтобы Конде не чувствовал себя в его присутствии совсем уж неловко. Им, двоим, никогда не было просто друг с другом, с детства политика развела их по разным лагерям и всю юность они сражались друг с другом. А потом еще была Мари де Клев и история про их любовь, которую сочинил себе двор. А ему тогда было все равно и чувства жениха белокурой Мари его совсем не тревожили. Генрих задумчиво провел ладонью по гладкой столешнице, прогоняя призрак несчастной молодой женщины, умершей так рано. Был ли он виноват перед ней? Он не знал. Женщины часто влюблены в саму любовь, но то не значит, что их сердце не может быть разбито.
Генрих де Бурбон: Откровенно и доверительно… Конде пригубил вино, чтобы скрыть от темных, проницательных глаз Генриха Валуа свое замешательство и свою не слишком уместную сейчас улыбку. Многие говорили, что умом и хитростью Генрих Александр пошел в свою мать, а уж хитрее и лицемернее Флорентийки был, разве что, только дьявол. И уж наверное, Конде подумает три раза, прежде чем сказать что-то откровенно и доверительно сыну итальянской волчицы. С другой стороны, вдруг от того, как и что он скажет, зависит его свобода? Больше всего Конде жаждал свободы… - Я готов выслушать все, что пожелает мне сказать Ваше величество. Генрих склонил голову, не чувствуя в душе былой готовности к бунту, не чувствуя ненависти. Не спешил он и подозревать короля Франции в лукавстве и обвинять в заведомом обмане. Ему нечего было предложить Генриху Валуа – его жизнь тот и так держал в своей руке. А у кого ничего нет, у того и отобрать нечего, нечего украсть, нечего выманить обманом, в каком-то смысле, Конде был беден, как библейский Иов. - В свою очередь я так же готов быть честным с вами, сир. Если честность это то, чего вы желаете. Честность - не самый ходовой товар при королях, мне ли не знать. Солнце светило в окно, в его сиянии плавали пылинки. Венсенн был мирным местом. И надежной тюрьмой. Конде и сам не заметил, как эта тишина вползла в его душу и изменила там что-то. Но эту перемену он чувствовал, как чувствовал перемены в Генрихе Валуа. «Юность прошла», – внезапно понял он. – «Наша юность прошла».
Henri de Valois: - Я ценю честность, Ваше высочество, - серьезно ответил Генрих Валуа. – Честность и искренность, хотя они ранят больнее, чем лесть и похвалы. Но их раны целительны, в то время как лесть, которой мы, короли, окружены со всех сторон, нас медленно отравляет. Ответ Генриха Валуа был прямо-таки в духе кальвинистского учения, которым он увлекался в юности. Пока добрая матушка Екатерина не объяснила ему со всей жесткостью и прямотой, что у Франции никогда не будет короля-протестанта, как у нее, доброй католички, никогда не будет сына-гугенота. - Что скажете, Конде, если я возложу на вас эту опасную и почетную обязанность? Быть рядом с королем Франции и говорить ему правду? Если я освобожу вас и предоставлю вам все права принца крови при моем дворе а так же моего военачальника? Не буду говорить дурно о нашем родиче Наваррском, но все же вы видите, как обстоят дела. Он ни разу не спросил о вас, ни разу не заговорил о выкупе или обмене. О вас предпочли забыть. Забвение… страшное слово для королей и принцев, а так же для тех, кто уже вкусил ратной славы. За этим Бурбоном числилось много подвигов, но что они будут значить, если будущее закроет для него свои двери, если он так и останется в Венсенне, старея на положении почетного королевского пленника? Генрих Валуа сидел в кресле – прямой и строгий, как судья, судья себе и своему бывшему врагу. На красивой руке покоились блики от драгоценных камней, рука эта была вольна карать и миловать, но сегодня – возможно, только сегодня, в первый и последний раз – Анри протягивал эту руку Генриху де Бурбону-Конде. Честно и открыто. А вот принимать ли ее – решать ему.
Генрих де Бурбон: На какое-то короткое мгновение Конде очень захотелось поверить, что все это жестокая шутка, или какой-то коварный план Флорентийки. Иначе ему придется признать за Генрихом Валуа то, в чем он ему всегда отказывал – благородство. А от этого всего один маленький шаг до признания, что ты и сам не безупречен. Солнечный свет играл на вытертом камне пола, на деревянной раме зеркала - еще старинного, из полированного серебра. Генрих Валуа ждал его ответа. Принц вздохнул. Это король Наваррский должен был сказать ему эти слова. Но не сказал. Бурбону нужно было, наконец, сделать выбор и он его сделал. К добру ли, худу – время покажет. Встав на одно колено перед королем Франции, Конде склонил голову. - Я клянусь в верности Вашему величеству. И обещаю служить вам верой и правдой, сир. Если вы почтили меня своим доверием, то я по доброй воле вручаю вам свою жизнь и обещаю, что у вас не будет слуги более преданного, чем я. Это была клятва верности. Но, наверное, одна из самых искренних клятв верности, которую Генриху Валуа доводилось слышать. Конде не торговал собой и своим словом. Сегодня он сознательно переходил из одного лагеря в другой. И получал свободу. Возможно, кто-то назовет это предательством. Наверняка найдутся те, кто выскажет ему это в лицо. Пусть так. Конде был к этому готов.
Henri de Valois: Генрих Валуа знал цену клятвам верности, некоторые из них были подобны туману – рассеивались без следа при первой же опасности, некоторые были подобны камню. Их не мог сокрушить даже гром небесный. До рокового, кровавого апреля у Генриха Валуа был возлюбленный и двое верных друзей – Келюс и Шомберг. Им он доверял свою жизнь. Господь всемогущий вернул ему Луи, его свет, его радость. Но и цена была велика. Людовику пришлось уйти в тень, маркизу д’Ампуи, изящному синеглазому наглецу, безмерно любимому государем, пришлось стать неприметным Робером де Брике. Но сегодня…. сегодня Генрих мог сказать это со всей определенностью, возле него появился еще один верный человек, еще одна верная шпага. Луи так и не простил Конде тот выстрел под Ла-Рошелью, который чуть не оборвал жизнь Генриха, но сам советовал протянуть принцу руку дружбы. - Встаньте, Ваше высочество. Генрих и сам поднялся, торжественно обняв своего вновь обретенного подданного. - Надеюсь, у вас здесь нет ничего ценного? Но если и есть, то вам все привезут в Лувр сегодня же вечером. Плащ принцу де Конде! И коня! Мы уезжаем. Этому королю из династии Валуа, обреченному стать последним, был не чужд артистизм и тонкое чувство сцены. Он, как никто, умел появиться вовремя и вовремя же уйти, его жесты были изящны и точны, слова красноречивы и убедительны. Сейчас он с удовольствием представлял себе удивленные лица придворных и кислое лиц собственного братца. Тут уж, как бы Франсуа не старался (а он будет стараться, вне всяких сомнений), ему не удастся приписать освобождение Конде в свои заслуги. - Я распорядился подготовить вам покои, Генрих. Ваш дом в Париже так же вас ждет, но не думаю, что вы захотите провести свою первую ночь на свободе среди пыли и воспоминаний. Завтра вы заседаете в моем Совете. Войны у нас пока нет, но есть несколько беспокойных городов на Юге. Сдается мне, кровь альбигойцев все еще бродит там, как вино, кружа головы и католикам и протестантам. Да, о вере, Конде, я слишком хорошо знаю вашу твердость в этих вопросах, так что… в этом вы тоже свободны. Милости падали на недавнего пленника одна за другой, как тяжелые драгоценные камни, которыми был расшит ворот плаща, накинутого слугой на плечи Генриха де Бурбона, принца Конде. Двор, Париж и весь мир должны были сразу увидеть, в каком статусе опальный принц возвращается ко двору короля Франции. Увидеть, и донести всем, кому это могло быть важно.
Генрих де Бурбон: Одним словом Генриха Валуа он снова стал принцем крови. Да, возможно кто-то скажет, что это и так было при нем. Можно отобрать титул, земли, золото, но он останется тем, кто он есть. Но все же, какая огромная разница, быть «Его высочеством» в Венсенне, или «Его высочеством» в Лувре. Плащ лег на плечи, тяжелый от золотой нити и драгоценных камней, сразу уравновесив собой простую одежду Конде. Еще один жест, который он оценил по достоинству, хотя про себя улынулся чисто итальянской живости короля Франции. Но улыбка эта была не осуждающей, не злой, не презрительной, как раньше. Это была улыбка человека, который многое пережил. И многое понял. - Сир, если мой опыт будет вам полезен, то я буду счастлив, - поклонился он. Лошади ждали, ждали слуги, кланяясь Бурбону так низко… Конде попытался представить себе – каково это будет, вернуться в его собственный дом? Увидит ли он там призрак Мари? Наверное, нет, эта чистая душа покинула землю ради лучшего из миров, оставив после себя дочь… которую он никогда не видел. Его младший сводный брат, наверное, уже совсем взрослый, а мачеха все так же сварлива, как и прежде? Генрих тряхнул головой, с удивлением чувствуя, как жизнь начинает предъявлять к нему свои права. А они только выехали за ворота крепости! А Париж изменился… стал мрачнее, строже, ощетинился крестами, взглядами, проклятиями, которые висели в воздухе, не произнесенные. Конде не выдержал, бросил взгляд на короля Франции, который ехал по городу с малой охраной, и город это не кричал «Да здравствует король»… Но город не кричал и «Да здравствует де Гиз». Похоже, две силы пришли в равновесие. Но достаточно толчка, чтобы оно пошатнулось. Достаточно песчинки. Генрих спросил себя, готов ли он быть этой песчинкой, что перетянет чашу весов Генриха Валуа, поможет ему укрепить свою власть? И ответил себе: да, согласен.
Henri de Valois: При виде короля Франции и принца Конде, Лувр дрогнул… и склонился. Склонился, признавая за королем право казнить и миловать, забывать, и извлекать из забвения. Анри знал, что эти люди, что толпятся в залах коридорах дворца, по большей части не понимают, что движет их государем, когда он принимает то, или иное решение. Пусть так, понимать им не обязательно, да и не все из них видели и чувствовали невидимые струны власти… Его Луи, еще Гиз, пожалуй, Наваррский. Конечно, мадам Катрин и Генрих де Бурбон, принц Конде. Все, кроме маркиза д’Ампуи всегда пытались играть на них свою мелодию, с разной степенью мастерства, но сегодня Генрих верил, что приобрел еще одного союзника. Они шли рядом, когда-то соперники на поле боя, связанные памятью об одной женщине, которую один из них искренне любил, а второй, по какому-то случайному капризу судьбы останется в истории, как любивший ее, связанные многолетней враждой и вот теперь – примирением. Но это было их время. Пока еще их время. А значит, все еще будет. И победы, и слава, и радость. - Сегодня вечером будет праздник, господа, - объявил Генрих Валуа. И двор снова склонился, готовый сегодня поднимать бокалы за здоровье Генриха де Бурбона, принца Конде, больше не узника Венсенна. Потому что таково желание короля Франции. Эпизод завершен
полная версия страницы